.расслабься, жизнь - это хаос (с)
Название: Not Tomorrow
Автор: Вайр
Бета: Darkholme
Пейринг: Итачи/Саске
Рейтинг: R/NC-17
Жанр: drama, romance, AU (reality)
Размер: ваншот
Саммари: казалось, что одна встреча двух знакомых незнакомцев может изменить все.
Статус: завершен
Дисклеймер: Киши-сан
Предупреждения: ВАНИЛЬНОСТЬ! Автор пробует себя в жанре романс). Обоснуя – никакого, ООС – возможно, страшный, зато есть драма и Итачи-пианист. Пейринг ради пейринга, сюжета – никакого, просто маленький эксперимент. Банальщина прилагается бесплатно.
Посвящение: жаркому лету 2011 на деревянной веранде, с которой можно наблюдать звезды, наслаждаясь тягучим, как патока, потоком одиночества.
Саундтрек – Clint Mansell – A Swan Song (for Nina), Akira Yamaoka – Not Tomorrow, Alexandre Desplait – New Moon (The Meadow), Hans Zimmer – Dream is Collapsing (piano version), Nightwish – Slow, Love, Slow, Globus – One Truth, Tarja Turunen – Until My Last Breath, Thousand Foot Krutch - War of Change
наиграть мелодию
Until my last breath
You'll never know
Until you feel the silence
When I am gone
Now it's vanishing everything
What we might have been
Only now your prayers call my name
But you won't see again
И до моего последнего вздоха
Ты так и никогда не поймёшь,
Пока не почувствуешь тишину,
Что останется, когда я уйду...
Теперь исчезает всё то,
Чем мы могли бы стать друг для друга,
Теперь лишь в молитвах сможешь взывать ко мне,
Но больше не увидишь никогда...
Tarja Turunen – Until My Last Breath
Он снова играет. Все в той же ласкающей слух тональности, с тем же безупречным мастерством, с такой филигранной точностью, что, кажется, он не может сфальшивить, допустив ошибку, а это сделает старое пианино. Саске всей душой недолюбливал этот предмет в углу гостиной. Старое, неприятного светло-орехового цвета, с облупившимся лаком, - оно было мертвым, сухим, разваливающимся куском дерева. Саске бы давно выбросил несчастный инструмент, если бы не Итачи.
Их встречи были редким, но совершенно безрадостным событием для одинокого младшего брата. С тех пор, как родители оставили братьям этот дом, Итачи бывал здесь всего несколько раз. Да и сам Саске приезжал сюда только летом, когда на работе давали отпуск.
Итачи всегда появлялся, когда одиночество Саске доходило почти до стадии безразличного удушающего мысли безумия.
Он просто приезжал. У него всегда была с собой небольшая сумка, а длинные волосы, собранные в хвост, слегка растрепаны ветерком. Он приезжал ближе к вечеру, когда полуденная жара медленно и мягко спадала, как занавес, уходя за тонкую коралловую полоску горизонта, а где-то, никогда не поймешь, где, начинали пострекивать цикады.
Итачи всегда приезжал, когда Саске был погружен в вязкую, как химический кисель, дремоту, вызванной перечитываемой по десятому разу книге. Он слышал первые ноты сквозь зыбкий дурман сна, чувствовал запах кофе, кофе с корицей, приторного и сладковатого, и подскакивал на старом диване, золотистая обивка которого уже давно поистерлась до приятного для глаз оттенка латуни.
Саске быстро, бесшумно, не до конца проснувшись, и не совсем соображая, что происходит, повинуясь эмоциям и инстинктам, почти бежал к лестнице.
Он знал эту мелодию с детства. Он живо, ярко, словно в реалистичном сновидении, видел, как тонкие бледные пальцы мягко касаются черно-белых клавиш, видел, как на обычно бесстрастном лице с острыми, выразительными чертами, появляется слабая, чуть дрожащая в неверном свете, улыбка.
Саске застывал на ступеньках и наблюдал за братом. Итачи, как всегда, раскрыл все окна, и свежий, пряный воздух загорода с горьковатым привкусом полыни и меда гуляет по всему дому ласковым сквозняком, нежно чуть касаясь тонкого, полупризрачного тюля.
Бесконечно мучительные, чарующе-длинные паузы мелодии, заставляющие замирать сердце. Со стороны могло показаться, что Итачи забывает ноты, но это было невозможно. Эту мелодию он придумал сам, давным-давно, целую вечность назад, когда они были почти детьми и жили под одной крышей этого старого дома, дышащим теплым пыльным воздухом воспоминаний.
Итачи знал, что за ним украдкой наблюдают, но никогда не останавливал игру. Это было его приветствие, а Саске, не знающий, что брат его видит, садился на вытертые до гладкости деревянные ступеньки и слушал, слушал, слушал… Он лукавил себе – он любовался Итачи, невольно, восхищенно, восторженно, - как в детстве.
Он видел его третий раз за последние три года. После смерти родителей жизнь не сплотила братьев вместе, а раскидала в разные стороны, на разные континенты, и телефонные звонки, редкие, малосодержательные, - не могли перекрыть хлипким мостиком ту пропасть, что залегла между ними. Саске потянуло в Лондон – в вечный круговорот черно-белой жизни, круговорот людей с атрофированными эмоциями, а Итачи нигде надолго не задерживался, - вот он звонит из Бельгии, а через полгода поздравляет Саске с днем рождения из Штатов, чуть позже – он уже в Веллингтоне, в Новой Зеландии. Саске помнит – ему тогда пришел шикарный счет на услуги связи.
Иногда Итачи присылал открытки. Они могли быть без подписи, но почему-то Саске по-детски радовался, когда на обороте какого-нибудь альпийского пейзажа видел пару строчек, набросанных красивым каллиграфичным почерком, таким, какой мог быть только у его брата. Саске никому, тем более Итачи, не признался бы, что этих открыток у него скопилась целая стопка, перевязанная почтовой лентой. Целая стопка картонных фотокарточек от чужого человека.
Бельгия. Ирландия. Швеция. США. Канада. Китай. Новая Зеландия. Индия. Мексика. Германия. Ворох открыток в неизменной тональности сепии.
У них было негласное согласие – раз в год каждый из них навещал дом родителей. Почему-то братья не хотели его продавать, а платили за его содержание и присмотр одной миленькой старушке, которая жила напротив. Они старались не сталкиваться друг с другом, понимая, что они давно друг другу чужие, что они давно друг другу не нужны.
Саске приезжал первым. Взяв ключи у старушки, он с чуть замирающим сердцем отпирал старую добротную дверь. Дверь слабо, лениво поскрипывала на плохо смазанных петлях, но это совершенно не раздражало. В этом доме все должно было оставаться таким, каким и было. Деревянный пол, чуть нагревшийся на солнце, и поскрипывающая половица перед лестницей; Саске чуть улыбался, вспоминая, как любил перепрыгивать через нее в детстве; пейзажные картины, нарисованные чудаковатым уличным художником, в простых деревянных рамках, покрытых золотистой краской; большие окна в обрамлении светлых стен и чуть старомодная, антикварная мебель. И, конечно же, чертово пианино.
Саске поднимался на второй этаж и небрежно закидывал сумку в свою комнату – небольшую, по-спартански обставленную. Единственной роскошью и достопримечательностью здесь были книжные полки. Конечно, добрая половина этих книг принадлежала Итачи, - Саске просто брал без спроса. Рядом с запылившимися томиками Стендаля, Гюго и поэзией Бодлера стояла фотография, которая вызывала у Саске смешанные чувства. Он часто порывался взять ее с собой, чтобы сентиментально таскать в бумажнике, но всегда останавливался или забывал.
Ничего особенного. Просто единственная фотография братьев.
Саске чему-то фыркал и выходил из комнаты. Он неторопливо осматривал дом, выходил на балкон-террасу на втором этаже, вдыхая вечерний воздух, и – отдыхал.
Но что-то его всегда задерживало. Это мог быть налетевший ураган, как в первый раз. Или внезапная простуда при ясной и солнечной погоде. Или накатывающая тяжелой волной апатия и меланхолия, дающая силы и желание только смотреть тупым безразличным взглядом в потолок, не предпринимая попыток к более продуктивной деятельности.
В этот раз получилось так же, - и все так же походило на фатальное стечение обстоятельств. Братья не собирались встречаться, но – встретились. Короткие звонки и сообщения – слишком мало, чтобы заполнить пропасть между ними. Случайные встречи – пустяк, переворачивающий все с ног на голову, не дающий поставить окончательную, жирную точку невозврата. Мелкий, неприятный, раздражающий фактор.
Итачи доигрывает мелодию, изящную и меланхоличную, как и он сам, но эмоциональную, мелодию-бурю, мелодию-перепад от верхних до нижних нот, таких же единых в своей гармонии, как едины черное и белое. Молодой человек чуть поворачивает голову. Закатное солнце резко освещает линии его лица, добавляя им немного зловещего гротеска.
- Давно не виделись, Саске.
Тихий, мелодичный, удивительный тембр голоса.
Младший брат лишь фыркал. Он вставал со ступенек, проходил оставшийся по лестнице путь, бесшумно касаясь босыми ногами приятно-прохладного пола.
Скрипнула половица.
- Я просто задержался, - отвечал он, задним числом понимая, что оправдывается, как маленький ребенок, как в детстве, не замечая, что на место уютной расслабленности и сумасшедшего спокойствия приходит отстраненная холодность. Саске никогда не замечал, как ведет себя в присутствии Итачи.
Повисала пауза, нарушаемая лишь хоровой капеллой цикад и сверчков за распахнутым окном. Саске смотрел на Итачи, такого близкого и одновременно далекого, совершенно чужого, такого же заледенелого, застывшего в этой душной, сухой жаре, как и он сам. А был ли он родным? Всегда на два шага впереди, всегда лучше, всегда будто уходящий от него в неведомую закатную даль. Слишком непонятный, слишком размытый, слишком двойственный, слишком своенравный и свободный, как ветер.
Саске отгонял глупые, странные, неуместные мысли. Детские обиды давно забылись, осталась лишь слабая, светлая меланхолия, сопровождающая любые воспоминания, даже плохие и мучительные. Ведь все закончилось, все прошло.
На Итачи время, казалось, остановилось, лишь резкие тени усталости, залегшие под теплыми темными глазами, с каждым годом становились все четче. Он сам напоминал зыбкую тень марева или воспоминание из прошлого Саске, но никак не реального человека.
- Я уеду утром. – сухо произнес младший, разорвав блаженную тишину, сухую и звенящую.
Итачи, казалось, его даже не слушал, лишь резко захлопнул крышку пианино. Стук – как звук падающей гильотины, звук, заставляющий вздрогнуть всем телом.
Саске кинул на брата быстрый настороженный взгляд.
Младший и сам не подозревал, как менялся с каждым годом и все больше походил на Итачи, - только на более резкую копию. Монохромный, как старая фотография, – черные волосы, черные глаза и почти белое лицо, только сейчас тронутое чуть золотистым загаром. Одинокий, безумно гордый и одинокий. И такой же свободный.
Именно эта гордость не позволяла сказать ему: «Пожалуйста, Итачи, сыграй что-нибудь еще». Саске бы скорее удавился собственным галстуком, которого сейчас на нем, кстати, не было.
Итачи быстро улыбнулся – самому себе.
***
Сумерки быстро опускались на землю, заливая чернильной краской все вокруг. Ночь обещала быть очень темной, но теплой и лунной. Саске стоял на верхней террасе, неподвижно смотря в одну точку, но мысли его витали где-то далеко. На небе, таком же непроглядном, темном и глубоком, как необработанный сапфир, появилась первая пыльная россыпь звезд. Несколько ярких – Саске не мог вспомнить, планеты это или все-таки звезды, - привлекали его рассеянное внимание своим мерцающим блеском.
Молодой человек курил, впервые почти за год. Единственное, за что он мог ненавидеть Лондон – так это за драконовские законы о курении. Но сейчас он очень, очень, очень далеко от деловой Англии, и где-то тут, совсем рядом, находится человек, к которому младший Учиха не знал, как относиться.
Итачи был легок на помине, словно слышал неловкие, спутанные мысли младшего братишки. Ловкий и бесшумный, он оказался рядом с Саске, на террасе. В его руках была неизменная чашка с кофе, распространяющий сладковато-пряный аромат корицы. Кисти его рук казались пугающе бледными в лунном свете. Саске заметил, что на безымянном пальце Итачи носит перстень с каким-то красным камнем, похожим на гранат.
Нет, это не обручальное кольцо, одернул он себя. Ни одна девушка не сможет вынести Итачи.
- Не знал, что ты куришь, - с непривычными расслабленными нотками в голосе произнес Итачи, даже не смотря на Саске и чуть небрежно облокачиваясь о деревянные перила.
Саске пожал плечами.
- Было бы удивительно, если бы ты знал.
Разговор не вязался, не клеился, фразы отталкивались друг от друга, как магнитные поля с одним полюсом. Так было всегда.
Одиноко поющий в ночи соловей посмеивался над ними на своем неведомом птичьем языке.
***
Саске шатался без дела по дому, из комнаты в комнату, как скучающее привидение, порывался вызвать такси и свалить прямо сейчас, но тут же зло одергивал себя. Это будет его проигрыш, а проигрыши Саске ненавидел.
С приходом Итачи дом становился клеткой с невидимыми прутьями, а Саске – беспокойной птицей, которая не может найти выхода.
Ничего, ничего не бывает случайно, твердил себе Саске, беря первую попавшуюся книгу с полки и устраиваясь на кресле с чашкой зеленого чая. Он чувствовал, что брат за ним молча наблюдает, изучает, будто видит в первый или последний раз. Если бы Саске резко обернулся, то на миг смог бы поймать в глазах Итачи странные, противоречивые эмоции, отдаленно напоминающие…
Напоминающие что? Да говори ты уже.
Нежность и тоску.
Но Саске не оборачивался.
Могло ли все сложиться как-то по-другому? Могли ли они быть вместе, могли бы они путешествовать вдвоем, или запереть себя в шумном Лондоне, который
почему-то так любил Саске?
Были ли они когда-нибудь нормальными братьями? А могли бы?
Ответ?
- Саске, у тебя книга перевернута.
Спокойное замечание, ненавязчивое, вскользь намекающее: я знаю, о чем ты думаешь. Я знаю, чем поглощен твой разум.
Младший встрепенулся, очнувшись от своих мыслей. Господи, как он прокололся. Злясь на себя, но в первую очередь – на брата, Саске захлопнул книгу.
На губах Итачи промелькнула слабая, почти незаметная улыбка.
«Я уеду завтра», - успокаивал себя Саске, - «и прекращу все это навсегда, чем бы это не было».
Да, да, пора это прекратить. Это все равно ни к чему не приведет, - вторил внутренний голос, возможно, слишком настойчиво.
Они никогда не были нормальными братьями. Эта мысль не приносила боли. Саске давным-давно стало наплевать. По крайней мере, так думалось ему самому.
Но почему он всегда так ждал эти чертовы открытки?..
Уже практически ночь, и в доме полутемно. Рыжевато-черные тени мешались с мягкими пятнами света так же гармонично, как черное мешается с белым, а кофе с молоком. Саске отнюдь не чувствовал себя умиротворенным и спокойным. Он закурил, обратив внимание, что Итачи чуть нахмурился. Видеть какие-то эмоции на его безэмоциональном и – Саске не мог не признать, - пугающе красивом лице было удивительным достижением.
- Я задумался. – сухо ответил младший брат, глянув на настенные часы. До утра еще было очень, очень далеко.
В глазах Итачи, в полумраке казавшихся антрацитовыми, промелькнул интерес, или его подобие, или просто любопытство, - да черт знает, что это было.
- О чем?
- Имеет ли это значение? – непозволительно быстро ответил вопросом на вопрос Саске.
Почему так болезненно хочется с ним поговорить и одновременно выйти из комнаты и захлопнуть дверь? Эти противоречивые чувства, застаревшие, намозолившие душу, беспокоящие разум и нервы, сейчас словно обострились до предела.
- Не создавай бесполезные иллюзии, Итачи, - голос младшего мог показаться уставшим. Да и он сам был неживой, призрачный, нереальный.
Брат посмотрел на него долгим, пристальным, испытывающим взглядом. Это раздражало, выводило из себя, но – заставляло выдерживать взгляд.
Единственное, что совершенно точно знал Саске об Итачи – так это то, что мало кто мог выдержать его взгляд, даже отец.
А он научился. Абстрагировался, смотря не в глаза брата, а сквозь него.
- Ты не рад меня видеть?
Старший так же продолжал сидеть на антикварном стуле около пианино в небрежно-изящной позе, словно отрепетированной, словно неживой. Но Саске знал, что Итачи всегда был таким – мертвым и идеальным.
В отличие от него.
Саске стряхнул пепел в пепельницу, которую еще пару лет назад привез сюда, и ответил, не отводя взгляда:
- Я не вижу особых причин для этого. Видеть тебя, не видеть, - все равно. И я до сих пор не понимаю, зачем ты присылаешь мне эти открытки.
Веки Итачи чуть дрогнули, словно что-то задело его за живое. Ха, так смешно звучит по отношению к нему. Он отвел взгляд и открыл крышку пианино с негромким звуком.
Саске пожал плечами, поняв, что брат не будет с ним разговаривать, и, легко поднявшись с кресла, прошел на второй этаж. Скрипнула половица, а через минуту пахнуло свежим воздухом, - младший открыл дверь на верхнюю террасу.
Итачи чему-то тихо усмехнулся и облокотился о клавиши пианино, которые не замедлили возмутиться нестройным фальшивым голосом.
- Глупый, глупый брат.
***
Они словно гонялись друг за другом, запертые в этом старом доме, полном выцветших воспоминаний, и пытались что-то сказать друг другу. Что хотел сказать Итачи, присылая своему брату открытки? Что хотел сказать Саске, не уходящий от брата, когда сталкивался с ним?
Они не пытались создать видимость семьи. Семьи давно не стало.
Но глубоко, где-то глубоко внутри Саске чувствовал, что Итачи ему нужен, так же сильно, как в детстве, и что если вдруг прекратятся звонки, сообщения и открытки, он тихо, медленно сойдет с ума, умрет какая-то часть его души, краски померкнут еще сильнее, а эмоции атрофируются окончательно, став ненужным балластом.
Что мог чувствовать Итачи?
А Итачи играл. Медленно перебирая потершиеся клавиши цвета слоновой кости, вспоминая мелодии и постоянно наливая себе кофе.
Наверно, нужно сказать ему. А завтра…завтра он все прекратит, завтра все оборвется.
Саске в нерешительности остановился у самой лестницы на втором этаже. Снизу шла нежная, печальная музыка.
Итачи любил игру на пианино, пожалуй, даже слишком. Саске смотрел на него сверху, перегнувшись через перила, как он любил делать в детстве; тяжелые пряди падают ему на лицо, но он не обращает на это внимания. Он впервые опустил барьер эмоционального контроля, и мог точно сказать, что да, он хочет осторожно запечатлеть в памяти образ брата.
В позе Итачи - какой-то болезненный надлом, заставляющий Саске хмуриться, а сердце – как-то тоскливо сжиматься. Ну не глупость ли?
- Знаешь, я соскучился, - тихо раздалось за спиной Итачи. Так тихо, что прочитать эти слова можно было лишь по губам младшего. – Я иду курить, составишь мне компанию?
- Ты много куришь, - заметил Итачи, так же легко бросая игру, как и начиная. Он встал со своего места и в несколько шагов оказался на лестнице, пристально смотря на Саске.
Саске усмехнулся, по-своему, как делал только он, - дернув уголком тонких губ. Слишком мимолетно, чтобы считать это проявлением эмоций. В этом он никогда не уступал Итачи. Это у них было семейное, хоть семьи и не было.
- Я делаю то, что хочу.
- Я составлю тебе компанию. – быстро, но спокойно отвечает старший, и они вместе поднимаются на террасу. Итачи видит, что брат немного нервничает, - он слишком хорошо его знал, чтобы не понять этого по некоторой нервозной угловатости движений. Саске всегда был спокойным и уверенным, но сейчас…
- Дай одну.
Удивленный взгляд темно-карих глаз – не таких, как у Итачи, - вызывал какое-то внутреннее удовлетворение:
- Ты же не куришь.
Итачи пожимает плечами:
- Я, как и ты – делаю то, что хочу. Я уже бросал – брошу еще раз.
- Любопытная подробность, - замечает Саске и протягивает ему пачку. Они оба закуривают и следующие пара минут проходят в молчании. Младший с интересом наблюдает, как Итачи курит, тот же смотрит на небо с редкими звездами и ничего не говорит.
Он смотрит на небольшое созвездие Лиры, которое так хорошо видно в темные летние ночи. Инструмент, на котором, по легенде, играл Орфей, покоривший своим искусством даже обитателей ада.
Он рассказывал об этом Саске, когда тот был еще ребенком. Помнит ли он?
Ответ?
- Дотлела до фильтра, обожжешься, - очень непривычным мягким голосом произносит брат, ловким аккуратным щелчком выбивая сигарету из пальцев Итачи, и касаясь его руки своими теплыми, обжигающими пальцами.
Итачи хочется вздрогнуть, - Саске очень близко, непозволительно рядом, он чуть щурит глаза, так, что в уголках век проступает тонкая сеть морщинок.
Старший не шевелится, завороженный моментом, боясь спугнуть, оттолкнуть Саске, от которого веяло прохладой одиночества. Он, как мотылек – тянется к единственному источнику огня, который был у него всегда – он тянется к своему старшему брату.
Как в детстве, но тогда это было не так.
Саске, кажется, сам немного не в себе, он словно загипнотизирован чарами умелого иллюзиониста. Он осторожно, немного неуверенно тянет руку к лицу
Итачи, чтобы поправить выбившуюся из хвоста прядку – позабытый жест из позабытого детства.
Но тут звонит телефон, и момент утерян. Братья чуть не отшатываются друг от друга, а резкий звук разрезает ночную тишину невидимым лезвием.
На телефоне Саске играет мелодия, которую Итачи написал, давным-давно, для него.
Вечер воспоминаний и ностальгии? Или?..
***
Им нужно поговорить, это становится болезненной мучительной необходимостью, и они оба это понимают. Только вот о чем и как начать разговор?
Ночь бесконечна и длинна, и кто-то не сможет сомкнуть глаз, и каким-то необъяснимым чувством Итачи и Саске знают – эта ночь чем-то отличается от других.
Как преодолеть пропасть за считанные мгновения? Как вернуть утерянное?..
А может, ничего не утеряно – просто спрятано в самые дальние потаенные уголки души?
Они оба загнали себя в рамки, они оба принципиальны, они оба – упрямые гордецы.
Но эта ночь – особенная.
Их отделяют друг от друга тонкие деревянные стены. Ничто, пустяк, это совсем не то расстояние в тысячи миль, которое всегда лежит между ними. Это не пропасть во времени, это не пропасть вражды и соперничества.
Здесь, в этом доме, время остановилось. Жаль только, что это время не лечит, ведь оно мертво, как песок в архаичных часах.
Саске резко просыпается – с полувсхипом-полустоном, вырванный реальностью из ледяных лап ночного кошмара. Его слегка трясет от озноба, а на лбу проступил холодный пот, лунный свет кажется слишком ярким, бьющим в глаза светом прожектора, ослепляющий, выбеляющий все вокруг.
Саске тяжело дышит, будто не спал, а бежал, его зрение расфокусировано, и потому он не сразу замечает, что кто-то рядом. Он просто чувствует чужое спокойное тепло.
- Я думал, что твои кошмары прекратились.
Голос – задумчивый, флегматичный, баритон со слабой сипотцой и тщательно скрываемыми нотками тревоги, - окатывает сознание Саске ледяной водой.
Что Итачи здесь делает?
Саске хочется отвернуться. Он корит себя, проклинает, он зол на себя и на брата.
- Мало ли, что ты там думал, - резко огрызается он, - Мне плевать.
Ври себе. Тебе давно не наплевать на эти кошмары, которые начались у тебя в детстве, Саске. И тогда, в детстве, Итачи всегда был с тобой. Ему не все равно.
Старший ничего не отвечает, лишь треплет Саске по голове, убирая от лица мешающие пряди, и слабо улыбается. Почему-то, даже когда Итачи улыбался, его улыбка была грустной и печальной.
- Извини, - легким тоном говорит он, вставая с кровати Саске, - Я не хотел.
Наверно, удивление младшего брата было очень ярко написано на его лице.
Саске хочет спросить, что происходит. Саске хочет, чтобы Итачи остался.
Саске осточертела эта пропасть, и он готов первым протянуть руку. А Итачи собирается уходить, он чуть сутулится, держа руки в карманах, словно невидимый камень на шее не дает ему расправить плечи.
Кажется, Саске понял.
- Не уходи, - говорит он, ругая себя за сиплый голос, - Я хочу, чтобы ты остался.
Итачи замирает в дверном проеме, осторожно коснувшись рукой деревянных панелей. Его пальцы чуть сжимаются. Он поворачивает голову, и в лунном свете Саске может различить только чарующий блеск глаз и легкую, искреннюю улыбку.
От этой улыбки на сердце становится будто бы светло, но чуть тревожно.
- Хорошо, глупый маленький брат, - наконец отвечает Итачи, заправив выбившуюся из хвоста прядь за ухо, - Я останусь.
***
Ночь, которая была в самом разгаре, творила с Итачи удивительные метаморфозы, делала его будто бы еще ярче, живее, человечнее. Это настораживало Саске – с каких это пор его старший брат стал таким внимательным и заботливым, каким был сейчас?
Саске чувствовал себя маленьким ребенком, словно перенесшимся на полтора десятка лет назад, - туда, когда они могли еще назвать себя семьей, а друг друга – «отото» и «нии-саном».
Итачи вытащил Саске на террасу, заявив, что на воздухе братишке сразу станет лучше, а неприятный осадок сновидений отступит, уступив место спокойной гармонии. Младший даже не пытался сопротивляться, слишком очарованный моментом, чтобы пробовать его разрушить неаккуратным словом.
Да и зачем? Ведь они…почти разговаривают друг с другом.
Молчание не тяготило, будто какой-то барьер, порог остался позади, там, в закатной тиши.
Они молча сидели на террасе на плетеных стульях, смотрели на звезды, бесконечно далекие и очень яркие.
Звезды, - вдруг подумал Саске, - такие же, как Итачи.
- Я всегда завидовал тебе, - произнес он, тут же замолчав.
Итачи повернул голову, и Саске увидел недоуменное удивление в его глазах.
- Ты всегда был любимцем, - Саске отвел глаза: почему-то сейчас смотреть на брата было особенно тяжело и невыносимо, - Лучше, талантливее, удачливее.
Мне было не по силам тягаться с тобой…никогда. Ты всегда был на несколько шагов впереди, а я – всего лишь тенью. Поэтому я уехал, когда мамы и папы не стало. Но я никогда не забывал о тебе.
Итачи долго молчал, будто проверяя тишину на прочность, или проверяя на прочность Саске, который уже успел добрую сотню раз пожалеть о своих словах.
Глупый, глупый, глупый брат.
- Саске, - наконец сказал он, чуть сощурив глаза, - ты заболел?
Младший Учиха быстро пришел в себя от удара насмешливого, ироничного ответа – его выдавали лишь побелевшие костяшки пальцев, которых все равно не было видно в ночи.
Все осталось по-старому, и даже старший брат – единственный родной человек на Земле – не воспринимает его всерьез.
- Заболел, наверно пожизненно, - тихо произнес младший, встав с кресла. Барьер появился, клетка из стекла заиграла в лунном свете миллионом бликов.
Снова пропасть.
- Забудь мои слова, - дрогнувшим голосом говорит Саске, отвернувшись.
Почему от такого простого ответа так больно?
Ответ?
- Саске, ты правда не забывал обо мне?
Саске молчит, ему очень хочется закурить, но сигареты далеко, в комнате. Он чувствует себя потерянным в этой реальности, и не сразу слышит вопрос Итачи. Он вообще ничего не слышал, он был оглушен звенящей летней тишиной, он не слышал, как Итачи встал со своего кресла и подошел к нему, не чувствовал, как его легко и аккуратно тронули за плечи и развернули.
Болен, болен, пожизненно болен. На что бы он не списывал эту болезнь, как бы он ее не давил в себе, она все равно вырывалась из него с помощью глупых неуместных слов и бешеного биения сердца.
- Саске, ответь мне.
Сумасшедшая ночь, безумная, похожая на сон. Сколько раз Итачи назвал его сегодня по имени?
Больше, чем за всю жизнь.
Сказать правду? Или испугаться и пойти на поводу собственной осторожности?
Ответ?
- Да какая тебе разница?! – зло, с отвратительным презрением к самому себе ответил Саске, пытаясь вырваться из осторожных полуобъятий Итачи. Но как-то вяло.
Кажется, даже сама ночь посмеивалась над Саске, наблюдая за ним своим единственным глазом-луной.
- Ответ неверный, - тихо шепнул ему на ухо брат, - попробуй еще раз.
И Саске попробовал – осторожно, слегка неуверенно коснувшись губ Итачи, чуть опаляя их своим дыханием.
***
И становится плевать, чем все закончится, становится плевать абсолютно на все и вся, кроме человека перед собой. Будто все встало на свои места, будто подернулась зыбкая пелена иллюзии, раскрыв настоящую, радужную, а не черно-белую, реальность.
А та, ненастоящая, картонная реальность раскалывается крупными тяжелыми зеркальными осколками, не выдержав напора неведомой ураганной силы, которая оставит после себя блаженную пустыню с гладкой полосой горизонта.
Болезнь изголодалась по своему вирусу-возбудителю, и сейчас Саске чувствовал себя путником той самой пустыни, который наконец-то увидел не мираж, а настоящий оазис.
Итачи – его вирус. Итачи – его оазис. Какого черта Саске понадобилось так много времени, чтобы понять это?..
Он всегда старался походить на старшего брата, и мастерски научился управлять собственными эмоциями, как марионеткой, считая, что они – ключ слабости, который, к сожалению, нельзя выбросить в окно, чтобы забыть раз и навсегда. Эмоции навсегда останутся с тобой, и тебе остается только одно – давить их. С мазохистким удовольствием, резать их на кусочки без ножа, зарывать заживо и топтать свежую могилу ногами, пока земля не утрамбуется…
Саске отчаянно хотел стать взрослым, настолько отчаянно и слепо, насколько хотел походить на Итачи во всем. Разве что волосы отращивать не стал.
Когда он поймал себя на мысли, что слишком много думает о брате, он задушил эту мысль в ее зародыше. Ему было одиннадцать.
Мысль, однако, осталась жива.
Когда Итачи уехал из родительского дома в большой мир, который ждал его с распростертыми объятиями, Саске ушел из дома на сутки, а вернувшись, закрылся в своей комнате на неделю.
Тогда он выкурил свои первые сигареты. Ему было пятнадцать.
Когда Итачи однажды ненадолго вернулся, Саске даже не посмотрел в его сторону, и вместо крепкого братского объятия одарил прохладным сухим рукопожатием и безразличным кивком.
Ему было семнадцать.
Когда они вместе с Итачи стояли на похоронах у мамы и папы, Саске понял, что его больше ничего не держит, и он может спокойно делать все, что ему заблагорассудится. И он уехал.
В восемнадцать Саске понял, что на девушек его не тянет, но это не было страшным открытием, скорее просто сухой констатацией факта.
Полумертвая детская мысль вышла из комы.
***
Если он оттолкнет, то все закончится. И слава Богу.
Ведь поступок Саске должен быть мерзок, отвратителен, тошнотворен и противоестественен.
Инцест не осуждался только в средневековье. Потом он был свойственен только сумасшедшим, таким, как бедный Бенджи из «Шума и ярости» Уильяма Фолкнера.
Саске хотелось рассмеяться, но он только углубил поцелуй, не чувствуя, как сердце пропускает удар за ударом. Итачи застыл, будто каменное изваяние из коллекции Медузы Горгоны, - казалось, он даже не дышал.
Слишком много вопросов на сегодня. Твоя очередь давать ответы, Итачи.
У Итачи мягкие, чуть обветренные губы – это сводит Саске с ума, заставляя хотеть большего, несоизмеримо большего. В ту же секунду он готов отскочить от брата, как ошпаренный, и исчезнуть из его жизни раз и навсегда.
Если Саске только задумается о происходящим сейчас, в данный момент – а в данный момент он целует своего старшего брата на чертовой террасе в родительском доме, под тошнотворное пение соловья, под полной луной и покровом ночи, - то безумный сон, безумное очарование летней ночи, когда воздух словно пропитан опиумом, распадется на куски и отшвырнет прочь от себя.
Легкие горят, а сердце, кажется, сейчас остановится. Вот сейчас. Прямо сейчас и…
Губы Итачи, мягкие и чуть обветренные, дрогнули и ответили на поцелуй.
Честно говоря, Саске рассчитывал на другой вариант. Что Итачи оттолкнет его с презрением, прочитает длинную лекцию-нотацию, потом скажет «забыли, проехали», и больше они никогда не встретятся. А когда Саске вернется в Лондон, он обязательно пойдет к знакомому психиатру – лечиться. А потом, через много-много лет, заведет себе семью и детей…и все будет хорошо.
Но ответ Итачи перечеркнул все жирным красным крестом.
Поговорить? Нет, нам надо поговорить, не может же это произойти просто та… а собственно, с какого и нет? – внутренний голос разума разрывало напополам от неразрешимой дилеммы.
Но, как известно, лучший способ преодолеть искушение – поддаться ему.
Все поменялось в одну секунду. Вся жизнь рухнула и собралась по-новому.
Они потеряли столько времени, столько лет, черт побери…
- Саске, - голос Итачи хрипл, и у младшего самым натуральным образом подгибаются колени от таких интонаций. Кажется, что он готов сделать что угодно, все, что Итачи ни попросит.
Всегда послушная марионетка в его руках.
- Ты понимаешь, что ты делаешь?
- Более чем, у меня было много лет на то, чтобы разобраться в себе, - сбивчивым шепотом, переводя дыхание, будто после долгого бега, отвечает Саске, притягивая Итачи к себе, - Я не хочу больше терять ни секунды.
- Вот так просто?
Опять горькая насмешка в голосе.
Саске смотрит в глаза Итачи, и ему кажется, что в них отражается вся Вселенная. Долгий-долгий взгляд, как в этих фильмах жанра мелодрама.
- Я не отдам тебя никому, даже если у тебя сейчас кто-то есть, - почти неслышно, но очень серьезно говорит Саске, - Мне плевать. У тебя есть только я.
В глазах Итачи плещется все та же горькая улыбка-насмешка, которая заставляла поселиться в сердце неясную тревогу:
- Собственник.
- И тебе это нравится, ведь так?
Итачи не ответил.
***
Шершавая поверхность стены, к которой Итачи прижал Саске, была болезненно-приятной, напитавшейся тепла знойно-душного дня. Саске буквально сносило крышу, он не чувствовал ни грамма осознания этой реальности, ему хотелось только одного – целиком и полностью принадлежать этому моменту, затормозить его на одну гребаную секунду, заставить остановиться время, заставить повторяться этот момент раз за разом, как в сладком кошмарном сне.
Он не думал о последствиях, он не думал о завтрашнем дне, он думал только о том, что происходит здесь и сейчас – он думал о том, что он сейчас с Итачи, он думал о его поцелуях, сносящих крышу и все грани сознания и подсознания, превращающих разум в кашу, тело – в желе, колени подгибались, а голове царила блаженно-пустая эйфория плазменных бабочек, сводивших с ума, сводивших все на нет перечеркнутым крестом.
Это было так упоительно, черт побери, так упоительно, что не жалко было умереть прямо сейчас.
Итачи прижал его к пресловутой стене, с неожиданной для себя (или для Саске?) страстностью целуя, выпивая Саске, и Саске это нравилось, Саске был готов на что угодно, лишь бы это не прекращалось. Беспорядочные движения и приглушенно-страстные стоны, пение соловья, гребаного соловья и чертова луна, чертов родительский дом, и Итачи, Итачи, Итачи, сводящий с ума своим присутствием, своим разгоряченным телом, своим присутствием, запахом своей кожи, терпким, прохладным, красивым, чарующим запахом. Саске потерял контроль над своими эмоциями, потерял контроль над своими мыслями, потерял контроль над своей реальностью.
- Пожалуйста, не останавливайся, - только и хватало дыхания на эти ничего не значащие, раболепнические слова, сказанные прерывистым, срывающимся шепотом.
Разум опьянен, не существует ни одного слова, чтобы передать эти ощущения полной, безграничной, безумной свободы.
Саске не хотел открыть глаза – это было так мучительно невыносимо, что казалось, все развеется, если он попытается увидеть этот мир.
Господи, лишь бы это не заканчивалось.
Не оставляй меня, черт побери, я хочу жить с тобой вечно, править своим государством, я не хочу делить тебя ни с кем.
- Да, я собственник, - отвечает Саске хриплым голосом на давний вопрос, заданный, кажется, одну вечность назад.
- Ну конечно, - говорит Итачи и тащит его куда-то, туда, где им наверно будет удобнее. Все походило на страшно-сказочный сон, где возможно абсолютно все. Саске - покладистая кукла, Саске – цепной пес своего брата, который готов сделать ради него все что угодно, готов свернуть горы, готов покорить вселенную, готов развязать войну, готов…
Готов подчиниться единственный раз в жизни без остатка. Готов. Готов. Готов.
Ты всегда играешь в нечестную игру, так было всегда, так и будет всегда, черт побери, твою мать.
Саске готов подчиняться, что было не совсем в его принципах, он готов прогнуться, господи, еще немного, и он будет умолять Итачи о том, чтобы он изнасиловал его прямо здесь, или на лестнице, или на полу, господи, да где угодно, только бы этот огонь перестал сжигать, как синее газовое пламя.
Саске бы никогда не подумал, что найдется человек, которому он будет готов подчиниться в ту же секунду. И уж тем более он не думал, что это будет его старший брат.
Недосягаемый. Идеальный. Прекрасный.
- Мы можем еще остановиться, - шепчет Итачи хрипло, - я не хочу, чтобы ты об этом сожалел.
- Поздно, Итачи, поздно, - Саске целует его, рваными движениями расстегивает безупречную рубашку брата, срывает к чертовой бабушке ожерелье, которое Итачи не снимал никогда на его памяти – сейчас оно раздражает, сейчас оно бесит. Саске чувствует, что его либидо – пробудившийся от древней спячки зверь, бешеный, необузданный, готовый поглощать и отдавать без остатка, принадлежит только поводку Итачи. Итачи это понимает – не зря они все-таки братья, и пользуется моментом, спуская Саске на пол, наваливаясь на него всем телом. Тот опьянен эмоциями, новыми невиданными, такими, какие он не испытывал ни с одними из своих любовников, и подчиняется, не чувствуя жесткого деревянного пола, не слушая гребаного пения соловья, слушая только Итачи, чувствуя только прикосновения Итачи, чувствуя только его горячую кожу и его руки, руки пианиста, руки, которые быстро избавились от пояса джинс Саске и творящих сейчас абсолютно невообразимые, чувственные вещи, заставляющие Саске громко стонать и по-кошачьи прогибаться в спине, яростно отвечать на поцелуи, цепляясь пальцами за волосы брата, царапая спину с проступающими позвонками и мышцами.
Он вел себя как девка, но абсолютно не думал об этом, - обхватил Итачи ногами, требуя большего, требуя слияния, требуя удовлетворения, требуя того, чего он подсознательно так долго ждал.
- Мы можем остановиться, - в третий раз говорит Итачи, но по его голосу абсолютно ясно, что даже если Саске попросит остановиться, сам Итачи остановиться не сможет, это выше его сил, это выше всего, что может быть. Это смертный грех, это похоть, смешанная с любовью, вскрытой только минуты назад.
- Нечестно, - говорит Саске – иди нахрен, не останавливайся.
И Итачи, тихо улыбаясь, не останавливается. Его губы отдают привкусом миндаля, как ликер Амаретто, смешанный с кофе. Саске ненавидел кофе, потому что, как ему казалось, он ненавидел Итачи, но сейчас, в эту чертову опиумную ночь, этот сон, он готов был кончить только от их вкуса. Такого с ним не приключалось никогда,
И это все родной брат, - отголоски здравого смысла вяло сопротивлялись, но никакого воздействия не имели.
Пусть и брат, так даже лучше, вторил голосу рассудка Саске.
- Я хочу тебя, - сказал он срывающимся я голосом, - боже, как я хочу тебя, почему я этого не понимал, Итачи?
Итачи оторвался от него, посмотрев в его глаза своими, чуть замутненными возбуждением и вожделением. Но ничего не сказал, Саске его понял без слов.
- Затнись, я понимаю, что говорю, - огрызнулся Саске, будто Итачи своим взглядом сказал ему что-то резкое. - Бога ради, не смотри на меня так, бесишь, бесишь, бесишь…
И с яростью рванул на себя, поменявшись местами, заставив Итачи ощутить гладкую жесткость паркета, уселся на его бедрах, по-хозяйски поерзав на них и проведя руками по торсу.
- Что мне сделать, чтобы ты не сомневался? Мне казалось, что из нас ты более решителен в этих вопросах, - улыбка Саске была абсолютно дьявольской, но она делала его лицо пугающе прекрасным, потому что не сулила ничего плохого.
Он спускался поцелуями вниз, от скульптурных плеч к ключицам, по груди, задевая соски, по линии торса, ниже, ниже, ниже…пока из губ Итачи не вырвался приглушенный стон, заставивший Саске улыбнуться по-настоящему, по-искреннему.
- Нравится? – задал он риторический вопрос.
В ответ Саске лишь почувствовал, как тонкие музыкальные пальцы судорожно сжали его волосы, будто умоляя Саске продолжать, умоляя не останавливаться.
Все лишь сон, такого не может быть в реальности.
Чувствовать Итачи под собой, чувствовать его дыхание, сбивчивое, глубокое прерывистое…невозможно.
- Хочешь, чтобы я остановился? - в отместку, из мести спросил Саске, отрываясь от своего дела, облизывая напряженным языком головку, смотря на брата снизу вверх, с позиции виктима, который все равно не станет виктимом.
- Этого можешь хотеть только ты, - шепотом ответил Итачи, чуть прогибаясь в спине от особенно чувственных движений Саске.
Итачи был очень чувствительным и тактильным, отмечал про себя Саске, что по нему не скажешь.
Терпко-солоноватая жидкость была этому доказательством.
Итачи тяжело, глубоко дышал, пока Саске облизывал губы, как кот, объевшийся сметаны.
- Пытаешься подмять меня под себя? – лукаво спросил Итачи сипловатым голосом, – О нет, не получится.
И Саске вновь подчинился рывку, с похотливым удовлетворением вновь чувствуя Итачи над собой, чувствуя, как брат нависает над ним, целует в те точки, которые заставляют Саске прогибаться и стонать как блудную девку, ругаясь трехэтажными ругательствами и прося еще, еще, еще.
И Итачи давал ему еще. Дарил секунды, минуты, мгновения и вечность. Саске вновь обхватывал его ногами, требуя большего, прося быть ближе, прося быть одним целым. Он шипел и ругался, когда чувствовал, как Итачи разрабатывает его – узкого, жаркого, нетерпеливого, - давно, так давно не было нормального секса, и только от этих простых манипуляций Саске терял над собой контроль, не скрывал своих стонов, не скрывал слезы в уголках своих глаз, серебристым оттенком поблескивающих в свете луны.
И когда Итачи вошел в него – резким, нетерпеливым толком, Саске не смог себя сдержать, и болезненно рассмеялся, притягивая брата к себе ближе, ближе, ближе, хотя, казалось, ближе уже некуда.
Саске целовал Итачи, кусал его плечи, сцеловывал его улыбку, целовал его глаза, лицо, руки, царапал его спину и беспрестанно шептал его имя, распаляя Итачи еще сильнее, до предела беспредела, когда даже горизонт кажется чем-то близким и совершенно недалеким. Полет до Марса за тридцать секунд. До Плутона за пять минут. Через всю Вселенную – за мгновение.
Опиумная ночь смеялась над ними в трясущемся беззвучном смехе, соловей замолк, луна спряталась за облака. Братья смеялись, не в силах насытиться друг другом, не в силах осознать происходящее, не в силах…
Рассвет приветствовал их пегими красками и пением жаворонка, этого раннего ублюдка.
- Я никогда не отпущу тебя. – говорит Саске.
Итачи прижимается к его груди, щекочет шею брата своим дыханием, перехватывает вдох Саске легким поцелуем.
- Я всегда буду с тобой, - говорит он.
И Саске чувствует в этом ответе горькую усмешку, ставшую ненавистной.
***
Наступал рассвет, наступало неотвратимое завтра; опиумная ночь становилась прохладным утром, звуки исчезли, сменившись на шепот тишины, а небо, у самой кромки горизонта, который казался таким далеким и таким близким, окрашивался в теплые тона, разгоняя мрак и тень.
Казалось, они и не спали – лишь вздремнули на несколько минут, сморенные усталостью. Они разговаривали – обо всем, что упустили, обо всем, чего не знали друг о друге, о безумных идеях и общих воспоминаниях, о том, что когда-то может быть.
Жаворонок их не слушал. Лишь пел свою тонкую трель, приветствуя утро, приветствуя завтра.
Все было хорошо, в самом полном и истинном смысле этого выражения; Саске чувствовал себя живым и полноценным, счастливым мальчишкой.
На весь остальной мир, кроме него и Итачи – было плевать.
- Переезжай ко мне, - говорит Саске, с легкой улыбкой, чуть щурясь, перебирая рукой гладкие смоляные пряди брата.
Итачи будто медлит с ответом, но его пальцы чуть сжимаются на плече брата, словно он принимает непростое решение.
- Не могу, ты знаешь.
- Тогда я могу уехать с тобой, - быстро находит ответ Саске, приподнимаясь на локте, - Я могу бросить все, я и брошу все, лишь бы не отпускать тебя.
- Я знаю. – Итачи чуть улыбается, и Саске сцеловывает эту улыбку с его губ, - но не нужно рушить свою жизнь. Я приеду к тебе, как только смогу вырваться.
Саске смотрит в глаза брата, долгим взглядом-драма-мелодрама.
- Хорошо, - наконец соглашается он.
***
Но Итачи не приехал. Саске не получил ни одной весточки от брата за целый год. Это тревожило, как тревожило и то, что телефон Итачи не отвечал или просто был отключен.
А Саске ждал его, ждал своего путешествующего, как перекати-поле, брата, в монохромной тюрьме с серым небом, погрязший по уши в работе и обыденности, считающий дни до отпуска, считающий дни до встречи дома.
Это лето не было таким привычно-жарким и пьяняще-дурманящим, как и всегда; оно было хмурым и дождливым, пропитанным запахом свежескошенной травы и прибитой к земле пыли, печальным и меланхоличным, разочарованным поэтом.
Саске всегда приезжал первым. Взяв ключи у старушки, он с чуть замирающим сердцем отпирал старую добротную дверь. Дверь слабо, лениво поскрипывала на плохо смазанных петлях, но это совершенно не раздражало. В этом доме все должно было оставаться таким, каким и было. Деревянный пол, сейчас холодный, потому что его не нагрело солнце, и поскрипывающая половица перед лестницей; Саске чуть улыбался, вспоминая, как любил перепрыгивать через нее в детстве; пейзажные картины, нарисованные чудаковатым уличным художником, в простых деревянных рамках, покрытых золотистой краской; большие окна в обрамлении светлых стен и чуть старомодная, антикварная мебель. И, конечно же, чертово пианино.
Саске с улыбкой, чуть оттаявшей после целого хмурого года дежурного ношения безэмоциональной маски, закидывал сумку на второй этаж, смотрел на фотографию себя и Итачи, сделанную полтора десятка лет назад, осторожно, бережно стирал с нее пыль, и спускался вниз по лестнице, чуть притормозив у веранды, - ёкнуло сердце. Пустая, залитая дождевой водой, а не солнечными лучами, она вызывала смешанные эмоции. Будто что-то утрачено, и утрачено безвозвратно.
Странное лето. И не лето даже – ранняя осень, золотисто-коричневый дождливый сентябрь с прохладным, отрезвляющим разум воздухом.
Саске спустился по лестнице вниз и сделал себе кофе с корицей, - такой, какой любил Итачи, - и остановился у старого пианино. Сейчас он полюбил этот старый инструмент с чуть облупившимся лаком, потому что он напоминал о брате, он напоминал о чарующей, опиумной музыке, которая лилась из-под красивых пальцев.
Интересно, когда Итачи приедет?.. – гадал Саске.
А вдруг он не сможет приехать в этом году?
Почему он не присылал открытки? Почему не было ни одного звонка?.. Нет, один был, но Саске не успел ответить – слишком долго возился с ключами, но он знал, знал, что звонил именно Итачи. Только он не оставлял сообщений на автоответчике. Но это было в феврале, колючем, неприветливом феврале, когда уже не зима, но еще не весна, когда холода особенно страшны, а люди особенно хмуры.
Саске присел на стул около пианино, поставив чашку кофе наверх, и нерешительно открыл крышку. Он не умел играть, просто что-то тянуло его к этому инструменту, что-то…
Захотел почувствовать себя Итачи? Стать к нему чуточку ближе?
Под крышкой, поверх черно-белых клавиш, лежал конверт. Обычный, простой конверт из обычной почтовой бумаги, не запечатанный и без подписи.
Саске нахмурился и неуверенно взял конверт в руки. Вытащив сложенное вдвое листок, он начал читать длинное письмо, исписанное мелким каллиграфичным почерком, - тем самым, которым были подписаны открытки в неизменной тональности сепии. Тем самым почерком, который был только у Итачи.
Черно-белые клавиши возмутились нестройным расстроенным гулом.
Просьба о прощении, что все что между ними было, случилось. Страшное признание того, что болен, и болен смертельно. Протянет не больше полугода, а потом болезнь переборет организм.
Признание, несколько признаний и сожаления. Сожаления о том, что больше никогда не увидятся, сожаления о том, что никогда больше не поговорят, не почувствуют друг друга, сожаления о том, что больше никогда пианино не будет играть, а останется молчать навеки.
Он не хотел об этом говорить, он не хотел расстраивать младшего братишку, и сделает все, чтобы Саске узнал о его смерти только из этого письма, вложенного под крышку пианино.
Саске в неверии отшатнулся назад, опрокинув стул и едва не задев чайный столик. В письмо был вложен еще один лист – официальная бумага, подтверждающая, что все имущество Итачи перейдет к Саске…в определенный момент.
Молодой человек в злости и отчаянном импульсе захлопнул крышку пианино, - резкий звук, удар гильотины, и бессильно опустился на пол.
Кофе остывал, а на улице, по-осеннему наполненной спокойными красками, накрапывал дождь.
Неотвратимое завтра наступило сегодня.
Автор: Вайр
Бета: Darkholme
Пейринг: Итачи/Саске
Рейтинг: R/NC-17
Жанр: drama, romance, AU (reality)
Размер: ваншот
Саммари: казалось, что одна встреча двух знакомых незнакомцев может изменить все.
Статус: завершен
Дисклеймер: Киши-сан
Предупреждения: ВАНИЛЬНОСТЬ! Автор пробует себя в жанре романс). Обоснуя – никакого, ООС – возможно, страшный, зато есть драма и Итачи-пианист. Пейринг ради пейринга, сюжета – никакого, просто маленький эксперимент. Банальщина прилагается бесплатно.
Посвящение: жаркому лету 2011 на деревянной веранде, с которой можно наблюдать звезды, наслаждаясь тягучим, как патока, потоком одиночества.
Саундтрек – Clint Mansell – A Swan Song (for Nina), Akira Yamaoka – Not Tomorrow, Alexandre Desplait – New Moon (The Meadow), Hans Zimmer – Dream is Collapsing (piano version), Nightwish – Slow, Love, Slow, Globus – One Truth, Tarja Turunen – Until My Last Breath, Thousand Foot Krutch - War of Change
наиграть мелодию
Until my last breath
You'll never know
Until you feel the silence
When I am gone
Now it's vanishing everything
What we might have been
Only now your prayers call my name
But you won't see again
И до моего последнего вздоха
Ты так и никогда не поймёшь,
Пока не почувствуешь тишину,
Что останется, когда я уйду...
Теперь исчезает всё то,
Чем мы могли бы стать друг для друга,
Теперь лишь в молитвах сможешь взывать ко мне,
Но больше не увидишь никогда...
Tarja Turunen – Until My Last Breath
Он снова играет. Все в той же ласкающей слух тональности, с тем же безупречным мастерством, с такой филигранной точностью, что, кажется, он не может сфальшивить, допустив ошибку, а это сделает старое пианино. Саске всей душой недолюбливал этот предмет в углу гостиной. Старое, неприятного светло-орехового цвета, с облупившимся лаком, - оно было мертвым, сухим, разваливающимся куском дерева. Саске бы давно выбросил несчастный инструмент, если бы не Итачи.
Их встречи были редким, но совершенно безрадостным событием для одинокого младшего брата. С тех пор, как родители оставили братьям этот дом, Итачи бывал здесь всего несколько раз. Да и сам Саске приезжал сюда только летом, когда на работе давали отпуск.
Итачи всегда появлялся, когда одиночество Саске доходило почти до стадии безразличного удушающего мысли безумия.
Он просто приезжал. У него всегда была с собой небольшая сумка, а длинные волосы, собранные в хвост, слегка растрепаны ветерком. Он приезжал ближе к вечеру, когда полуденная жара медленно и мягко спадала, как занавес, уходя за тонкую коралловую полоску горизонта, а где-то, никогда не поймешь, где, начинали пострекивать цикады.
Итачи всегда приезжал, когда Саске был погружен в вязкую, как химический кисель, дремоту, вызванной перечитываемой по десятому разу книге. Он слышал первые ноты сквозь зыбкий дурман сна, чувствовал запах кофе, кофе с корицей, приторного и сладковатого, и подскакивал на старом диване, золотистая обивка которого уже давно поистерлась до приятного для глаз оттенка латуни.
Саске быстро, бесшумно, не до конца проснувшись, и не совсем соображая, что происходит, повинуясь эмоциям и инстинктам, почти бежал к лестнице.
Он знал эту мелодию с детства. Он живо, ярко, словно в реалистичном сновидении, видел, как тонкие бледные пальцы мягко касаются черно-белых клавиш, видел, как на обычно бесстрастном лице с острыми, выразительными чертами, появляется слабая, чуть дрожащая в неверном свете, улыбка.
Саске застывал на ступеньках и наблюдал за братом. Итачи, как всегда, раскрыл все окна, и свежий, пряный воздух загорода с горьковатым привкусом полыни и меда гуляет по всему дому ласковым сквозняком, нежно чуть касаясь тонкого, полупризрачного тюля.
Бесконечно мучительные, чарующе-длинные паузы мелодии, заставляющие замирать сердце. Со стороны могло показаться, что Итачи забывает ноты, но это было невозможно. Эту мелодию он придумал сам, давным-давно, целую вечность назад, когда они были почти детьми и жили под одной крышей этого старого дома, дышащим теплым пыльным воздухом воспоминаний.
Итачи знал, что за ним украдкой наблюдают, но никогда не останавливал игру. Это было его приветствие, а Саске, не знающий, что брат его видит, садился на вытертые до гладкости деревянные ступеньки и слушал, слушал, слушал… Он лукавил себе – он любовался Итачи, невольно, восхищенно, восторженно, - как в детстве.
Он видел его третий раз за последние три года. После смерти родителей жизнь не сплотила братьев вместе, а раскидала в разные стороны, на разные континенты, и телефонные звонки, редкие, малосодержательные, - не могли перекрыть хлипким мостиком ту пропасть, что залегла между ними. Саске потянуло в Лондон – в вечный круговорот черно-белой жизни, круговорот людей с атрофированными эмоциями, а Итачи нигде надолго не задерживался, - вот он звонит из Бельгии, а через полгода поздравляет Саске с днем рождения из Штатов, чуть позже – он уже в Веллингтоне, в Новой Зеландии. Саске помнит – ему тогда пришел шикарный счет на услуги связи.
Иногда Итачи присылал открытки. Они могли быть без подписи, но почему-то Саске по-детски радовался, когда на обороте какого-нибудь альпийского пейзажа видел пару строчек, набросанных красивым каллиграфичным почерком, таким, какой мог быть только у его брата. Саске никому, тем более Итачи, не признался бы, что этих открыток у него скопилась целая стопка, перевязанная почтовой лентой. Целая стопка картонных фотокарточек от чужого человека.
Бельгия. Ирландия. Швеция. США. Канада. Китай. Новая Зеландия. Индия. Мексика. Германия. Ворох открыток в неизменной тональности сепии.
У них было негласное согласие – раз в год каждый из них навещал дом родителей. Почему-то братья не хотели его продавать, а платили за его содержание и присмотр одной миленькой старушке, которая жила напротив. Они старались не сталкиваться друг с другом, понимая, что они давно друг другу чужие, что они давно друг другу не нужны.
Саске приезжал первым. Взяв ключи у старушки, он с чуть замирающим сердцем отпирал старую добротную дверь. Дверь слабо, лениво поскрипывала на плохо смазанных петлях, но это совершенно не раздражало. В этом доме все должно было оставаться таким, каким и было. Деревянный пол, чуть нагревшийся на солнце, и поскрипывающая половица перед лестницей; Саске чуть улыбался, вспоминая, как любил перепрыгивать через нее в детстве; пейзажные картины, нарисованные чудаковатым уличным художником, в простых деревянных рамках, покрытых золотистой краской; большие окна в обрамлении светлых стен и чуть старомодная, антикварная мебель. И, конечно же, чертово пианино.
Саске поднимался на второй этаж и небрежно закидывал сумку в свою комнату – небольшую, по-спартански обставленную. Единственной роскошью и достопримечательностью здесь были книжные полки. Конечно, добрая половина этих книг принадлежала Итачи, - Саске просто брал без спроса. Рядом с запылившимися томиками Стендаля, Гюго и поэзией Бодлера стояла фотография, которая вызывала у Саске смешанные чувства. Он часто порывался взять ее с собой, чтобы сентиментально таскать в бумажнике, но всегда останавливался или забывал.
Ничего особенного. Просто единственная фотография братьев.
Саске чему-то фыркал и выходил из комнаты. Он неторопливо осматривал дом, выходил на балкон-террасу на втором этаже, вдыхая вечерний воздух, и – отдыхал.
Но что-то его всегда задерживало. Это мог быть налетевший ураган, как в первый раз. Или внезапная простуда при ясной и солнечной погоде. Или накатывающая тяжелой волной апатия и меланхолия, дающая силы и желание только смотреть тупым безразличным взглядом в потолок, не предпринимая попыток к более продуктивной деятельности.
В этот раз получилось так же, - и все так же походило на фатальное стечение обстоятельств. Братья не собирались встречаться, но – встретились. Короткие звонки и сообщения – слишком мало, чтобы заполнить пропасть между ними. Случайные встречи – пустяк, переворачивающий все с ног на голову, не дающий поставить окончательную, жирную точку невозврата. Мелкий, неприятный, раздражающий фактор.
Итачи доигрывает мелодию, изящную и меланхоличную, как и он сам, но эмоциональную, мелодию-бурю, мелодию-перепад от верхних до нижних нот, таких же единых в своей гармонии, как едины черное и белое. Молодой человек чуть поворачивает голову. Закатное солнце резко освещает линии его лица, добавляя им немного зловещего гротеска.
- Давно не виделись, Саске.
Тихий, мелодичный, удивительный тембр голоса.
Младший брат лишь фыркал. Он вставал со ступенек, проходил оставшийся по лестнице путь, бесшумно касаясь босыми ногами приятно-прохладного пола.
Скрипнула половица.
- Я просто задержался, - отвечал он, задним числом понимая, что оправдывается, как маленький ребенок, как в детстве, не замечая, что на место уютной расслабленности и сумасшедшего спокойствия приходит отстраненная холодность. Саске никогда не замечал, как ведет себя в присутствии Итачи.
Повисала пауза, нарушаемая лишь хоровой капеллой цикад и сверчков за распахнутым окном. Саске смотрел на Итачи, такого близкого и одновременно далекого, совершенно чужого, такого же заледенелого, застывшего в этой душной, сухой жаре, как и он сам. А был ли он родным? Всегда на два шага впереди, всегда лучше, всегда будто уходящий от него в неведомую закатную даль. Слишком непонятный, слишком размытый, слишком двойственный, слишком своенравный и свободный, как ветер.
Саске отгонял глупые, странные, неуместные мысли. Детские обиды давно забылись, осталась лишь слабая, светлая меланхолия, сопровождающая любые воспоминания, даже плохие и мучительные. Ведь все закончилось, все прошло.
На Итачи время, казалось, остановилось, лишь резкие тени усталости, залегшие под теплыми темными глазами, с каждым годом становились все четче. Он сам напоминал зыбкую тень марева или воспоминание из прошлого Саске, но никак не реального человека.
- Я уеду утром. – сухо произнес младший, разорвав блаженную тишину, сухую и звенящую.
Итачи, казалось, его даже не слушал, лишь резко захлопнул крышку пианино. Стук – как звук падающей гильотины, звук, заставляющий вздрогнуть всем телом.
Саске кинул на брата быстрый настороженный взгляд.
Младший и сам не подозревал, как менялся с каждым годом и все больше походил на Итачи, - только на более резкую копию. Монохромный, как старая фотография, – черные волосы, черные глаза и почти белое лицо, только сейчас тронутое чуть золотистым загаром. Одинокий, безумно гордый и одинокий. И такой же свободный.
Именно эта гордость не позволяла сказать ему: «Пожалуйста, Итачи, сыграй что-нибудь еще». Саске бы скорее удавился собственным галстуком, которого сейчас на нем, кстати, не было.
Итачи быстро улыбнулся – самому себе.
***
Сумерки быстро опускались на землю, заливая чернильной краской все вокруг. Ночь обещала быть очень темной, но теплой и лунной. Саске стоял на верхней террасе, неподвижно смотря в одну точку, но мысли его витали где-то далеко. На небе, таком же непроглядном, темном и глубоком, как необработанный сапфир, появилась первая пыльная россыпь звезд. Несколько ярких – Саске не мог вспомнить, планеты это или все-таки звезды, - привлекали его рассеянное внимание своим мерцающим блеском.
Молодой человек курил, впервые почти за год. Единственное, за что он мог ненавидеть Лондон – так это за драконовские законы о курении. Но сейчас он очень, очень, очень далеко от деловой Англии, и где-то тут, совсем рядом, находится человек, к которому младший Учиха не знал, как относиться.
Итачи был легок на помине, словно слышал неловкие, спутанные мысли младшего братишки. Ловкий и бесшумный, он оказался рядом с Саске, на террасе. В его руках была неизменная чашка с кофе, распространяющий сладковато-пряный аромат корицы. Кисти его рук казались пугающе бледными в лунном свете. Саске заметил, что на безымянном пальце Итачи носит перстень с каким-то красным камнем, похожим на гранат.
Нет, это не обручальное кольцо, одернул он себя. Ни одна девушка не сможет вынести Итачи.
- Не знал, что ты куришь, - с непривычными расслабленными нотками в голосе произнес Итачи, даже не смотря на Саске и чуть небрежно облокачиваясь о деревянные перила.
Саске пожал плечами.
- Было бы удивительно, если бы ты знал.
Разговор не вязался, не клеился, фразы отталкивались друг от друга, как магнитные поля с одним полюсом. Так было всегда.
Одиноко поющий в ночи соловей посмеивался над ними на своем неведомом птичьем языке.
***
Саске шатался без дела по дому, из комнаты в комнату, как скучающее привидение, порывался вызвать такси и свалить прямо сейчас, но тут же зло одергивал себя. Это будет его проигрыш, а проигрыши Саске ненавидел.
С приходом Итачи дом становился клеткой с невидимыми прутьями, а Саске – беспокойной птицей, которая не может найти выхода.
Ничего, ничего не бывает случайно, твердил себе Саске, беря первую попавшуюся книгу с полки и устраиваясь на кресле с чашкой зеленого чая. Он чувствовал, что брат за ним молча наблюдает, изучает, будто видит в первый или последний раз. Если бы Саске резко обернулся, то на миг смог бы поймать в глазах Итачи странные, противоречивые эмоции, отдаленно напоминающие…
Напоминающие что? Да говори ты уже.
Нежность и тоску.
Но Саске не оборачивался.
Могло ли все сложиться как-то по-другому? Могли ли они быть вместе, могли бы они путешествовать вдвоем, или запереть себя в шумном Лондоне, который
почему-то так любил Саске?
Были ли они когда-нибудь нормальными братьями? А могли бы?
Ответ?
- Саске, у тебя книга перевернута.
Спокойное замечание, ненавязчивое, вскользь намекающее: я знаю, о чем ты думаешь. Я знаю, чем поглощен твой разум.
Младший встрепенулся, очнувшись от своих мыслей. Господи, как он прокололся. Злясь на себя, но в первую очередь – на брата, Саске захлопнул книгу.
На губах Итачи промелькнула слабая, почти незаметная улыбка.
«Я уеду завтра», - успокаивал себя Саске, - «и прекращу все это навсегда, чем бы это не было».
Да, да, пора это прекратить. Это все равно ни к чему не приведет, - вторил внутренний голос, возможно, слишком настойчиво.
Они никогда не были нормальными братьями. Эта мысль не приносила боли. Саске давным-давно стало наплевать. По крайней мере, так думалось ему самому.
Но почему он всегда так ждал эти чертовы открытки?..
Уже практически ночь, и в доме полутемно. Рыжевато-черные тени мешались с мягкими пятнами света так же гармонично, как черное мешается с белым, а кофе с молоком. Саске отнюдь не чувствовал себя умиротворенным и спокойным. Он закурил, обратив внимание, что Итачи чуть нахмурился. Видеть какие-то эмоции на его безэмоциональном и – Саске не мог не признать, - пугающе красивом лице было удивительным достижением.
- Я задумался. – сухо ответил младший брат, глянув на настенные часы. До утра еще было очень, очень далеко.
В глазах Итачи, в полумраке казавшихся антрацитовыми, промелькнул интерес, или его подобие, или просто любопытство, - да черт знает, что это было.
- О чем?
- Имеет ли это значение? – непозволительно быстро ответил вопросом на вопрос Саске.
Почему так болезненно хочется с ним поговорить и одновременно выйти из комнаты и захлопнуть дверь? Эти противоречивые чувства, застаревшие, намозолившие душу, беспокоящие разум и нервы, сейчас словно обострились до предела.
- Не создавай бесполезные иллюзии, Итачи, - голос младшего мог показаться уставшим. Да и он сам был неживой, призрачный, нереальный.
Брат посмотрел на него долгим, пристальным, испытывающим взглядом. Это раздражало, выводило из себя, но – заставляло выдерживать взгляд.
Единственное, что совершенно точно знал Саске об Итачи – так это то, что мало кто мог выдержать его взгляд, даже отец.
А он научился. Абстрагировался, смотря не в глаза брата, а сквозь него.
- Ты не рад меня видеть?
Старший так же продолжал сидеть на антикварном стуле около пианино в небрежно-изящной позе, словно отрепетированной, словно неживой. Но Саске знал, что Итачи всегда был таким – мертвым и идеальным.
В отличие от него.
Саске стряхнул пепел в пепельницу, которую еще пару лет назад привез сюда, и ответил, не отводя взгляда:
- Я не вижу особых причин для этого. Видеть тебя, не видеть, - все равно. И я до сих пор не понимаю, зачем ты присылаешь мне эти открытки.
Веки Итачи чуть дрогнули, словно что-то задело его за живое. Ха, так смешно звучит по отношению к нему. Он отвел взгляд и открыл крышку пианино с негромким звуком.
Саске пожал плечами, поняв, что брат не будет с ним разговаривать, и, легко поднявшись с кресла, прошел на второй этаж. Скрипнула половица, а через минуту пахнуло свежим воздухом, - младший открыл дверь на верхнюю террасу.
Итачи чему-то тихо усмехнулся и облокотился о клавиши пианино, которые не замедлили возмутиться нестройным фальшивым голосом.
- Глупый, глупый брат.
***
Они словно гонялись друг за другом, запертые в этом старом доме, полном выцветших воспоминаний, и пытались что-то сказать друг другу. Что хотел сказать Итачи, присылая своему брату открытки? Что хотел сказать Саске, не уходящий от брата, когда сталкивался с ним?
Они не пытались создать видимость семьи. Семьи давно не стало.
Но глубоко, где-то глубоко внутри Саске чувствовал, что Итачи ему нужен, так же сильно, как в детстве, и что если вдруг прекратятся звонки, сообщения и открытки, он тихо, медленно сойдет с ума, умрет какая-то часть его души, краски померкнут еще сильнее, а эмоции атрофируются окончательно, став ненужным балластом.
Что мог чувствовать Итачи?
А Итачи играл. Медленно перебирая потершиеся клавиши цвета слоновой кости, вспоминая мелодии и постоянно наливая себе кофе.
Наверно, нужно сказать ему. А завтра…завтра он все прекратит, завтра все оборвется.
Саске в нерешительности остановился у самой лестницы на втором этаже. Снизу шла нежная, печальная музыка.
Итачи любил игру на пианино, пожалуй, даже слишком. Саске смотрел на него сверху, перегнувшись через перила, как он любил делать в детстве; тяжелые пряди падают ему на лицо, но он не обращает на это внимания. Он впервые опустил барьер эмоционального контроля, и мог точно сказать, что да, он хочет осторожно запечатлеть в памяти образ брата.
В позе Итачи - какой-то болезненный надлом, заставляющий Саске хмуриться, а сердце – как-то тоскливо сжиматься. Ну не глупость ли?
- Знаешь, я соскучился, - тихо раздалось за спиной Итачи. Так тихо, что прочитать эти слова можно было лишь по губам младшего. – Я иду курить, составишь мне компанию?
- Ты много куришь, - заметил Итачи, так же легко бросая игру, как и начиная. Он встал со своего места и в несколько шагов оказался на лестнице, пристально смотря на Саске.
Саске усмехнулся, по-своему, как делал только он, - дернув уголком тонких губ. Слишком мимолетно, чтобы считать это проявлением эмоций. В этом он никогда не уступал Итачи. Это у них было семейное, хоть семьи и не было.
- Я делаю то, что хочу.
- Я составлю тебе компанию. – быстро, но спокойно отвечает старший, и они вместе поднимаются на террасу. Итачи видит, что брат немного нервничает, - он слишком хорошо его знал, чтобы не понять этого по некоторой нервозной угловатости движений. Саске всегда был спокойным и уверенным, но сейчас…
- Дай одну.
Удивленный взгляд темно-карих глаз – не таких, как у Итачи, - вызывал какое-то внутреннее удовлетворение:
- Ты же не куришь.
Итачи пожимает плечами:
- Я, как и ты – делаю то, что хочу. Я уже бросал – брошу еще раз.
- Любопытная подробность, - замечает Саске и протягивает ему пачку. Они оба закуривают и следующие пара минут проходят в молчании. Младший с интересом наблюдает, как Итачи курит, тот же смотрит на небо с редкими звездами и ничего не говорит.
Он смотрит на небольшое созвездие Лиры, которое так хорошо видно в темные летние ночи. Инструмент, на котором, по легенде, играл Орфей, покоривший своим искусством даже обитателей ада.
Он рассказывал об этом Саске, когда тот был еще ребенком. Помнит ли он?
Ответ?
- Дотлела до фильтра, обожжешься, - очень непривычным мягким голосом произносит брат, ловким аккуратным щелчком выбивая сигарету из пальцев Итачи, и касаясь его руки своими теплыми, обжигающими пальцами.
Итачи хочется вздрогнуть, - Саске очень близко, непозволительно рядом, он чуть щурит глаза, так, что в уголках век проступает тонкая сеть морщинок.
Старший не шевелится, завороженный моментом, боясь спугнуть, оттолкнуть Саске, от которого веяло прохладой одиночества. Он, как мотылек – тянется к единственному источнику огня, который был у него всегда – он тянется к своему старшему брату.
Как в детстве, но тогда это было не так.
Саске, кажется, сам немного не в себе, он словно загипнотизирован чарами умелого иллюзиониста. Он осторожно, немного неуверенно тянет руку к лицу
Итачи, чтобы поправить выбившуюся из хвоста прядку – позабытый жест из позабытого детства.
Но тут звонит телефон, и момент утерян. Братья чуть не отшатываются друг от друга, а резкий звук разрезает ночную тишину невидимым лезвием.
На телефоне Саске играет мелодия, которую Итачи написал, давным-давно, для него.
Вечер воспоминаний и ностальгии? Или?..
***
Им нужно поговорить, это становится болезненной мучительной необходимостью, и они оба это понимают. Только вот о чем и как начать разговор?
Ночь бесконечна и длинна, и кто-то не сможет сомкнуть глаз, и каким-то необъяснимым чувством Итачи и Саске знают – эта ночь чем-то отличается от других.
Как преодолеть пропасть за считанные мгновения? Как вернуть утерянное?..
А может, ничего не утеряно – просто спрятано в самые дальние потаенные уголки души?
Они оба загнали себя в рамки, они оба принципиальны, они оба – упрямые гордецы.
Но эта ночь – особенная.
Их отделяют друг от друга тонкие деревянные стены. Ничто, пустяк, это совсем не то расстояние в тысячи миль, которое всегда лежит между ними. Это не пропасть во времени, это не пропасть вражды и соперничества.
Здесь, в этом доме, время остановилось. Жаль только, что это время не лечит, ведь оно мертво, как песок в архаичных часах.
Саске резко просыпается – с полувсхипом-полустоном, вырванный реальностью из ледяных лап ночного кошмара. Его слегка трясет от озноба, а на лбу проступил холодный пот, лунный свет кажется слишком ярким, бьющим в глаза светом прожектора, ослепляющий, выбеляющий все вокруг.
Саске тяжело дышит, будто не спал, а бежал, его зрение расфокусировано, и потому он не сразу замечает, что кто-то рядом. Он просто чувствует чужое спокойное тепло.
- Я думал, что твои кошмары прекратились.
Голос – задумчивый, флегматичный, баритон со слабой сипотцой и тщательно скрываемыми нотками тревоги, - окатывает сознание Саске ледяной водой.
Что Итачи здесь делает?
Саске хочется отвернуться. Он корит себя, проклинает, он зол на себя и на брата.
- Мало ли, что ты там думал, - резко огрызается он, - Мне плевать.
Ври себе. Тебе давно не наплевать на эти кошмары, которые начались у тебя в детстве, Саске. И тогда, в детстве, Итачи всегда был с тобой. Ему не все равно.
Старший ничего не отвечает, лишь треплет Саске по голове, убирая от лица мешающие пряди, и слабо улыбается. Почему-то, даже когда Итачи улыбался, его улыбка была грустной и печальной.
- Извини, - легким тоном говорит он, вставая с кровати Саске, - Я не хотел.
Наверно, удивление младшего брата было очень ярко написано на его лице.
Саске хочет спросить, что происходит. Саске хочет, чтобы Итачи остался.
Саске осточертела эта пропасть, и он готов первым протянуть руку. А Итачи собирается уходить, он чуть сутулится, держа руки в карманах, словно невидимый камень на шее не дает ему расправить плечи.
Кажется, Саске понял.
- Не уходи, - говорит он, ругая себя за сиплый голос, - Я хочу, чтобы ты остался.
Итачи замирает в дверном проеме, осторожно коснувшись рукой деревянных панелей. Его пальцы чуть сжимаются. Он поворачивает голову, и в лунном свете Саске может различить только чарующий блеск глаз и легкую, искреннюю улыбку.
От этой улыбки на сердце становится будто бы светло, но чуть тревожно.
- Хорошо, глупый маленький брат, - наконец отвечает Итачи, заправив выбившуюся из хвоста прядь за ухо, - Я останусь.
***
Ночь, которая была в самом разгаре, творила с Итачи удивительные метаморфозы, делала его будто бы еще ярче, живее, человечнее. Это настораживало Саске – с каких это пор его старший брат стал таким внимательным и заботливым, каким был сейчас?
Саске чувствовал себя маленьким ребенком, словно перенесшимся на полтора десятка лет назад, - туда, когда они могли еще назвать себя семьей, а друг друга – «отото» и «нии-саном».
Итачи вытащил Саске на террасу, заявив, что на воздухе братишке сразу станет лучше, а неприятный осадок сновидений отступит, уступив место спокойной гармонии. Младший даже не пытался сопротивляться, слишком очарованный моментом, чтобы пробовать его разрушить неаккуратным словом.
Да и зачем? Ведь они…почти разговаривают друг с другом.
Молчание не тяготило, будто какой-то барьер, порог остался позади, там, в закатной тиши.
Они молча сидели на террасе на плетеных стульях, смотрели на звезды, бесконечно далекие и очень яркие.
Звезды, - вдруг подумал Саске, - такие же, как Итачи.
- Я всегда завидовал тебе, - произнес он, тут же замолчав.
Итачи повернул голову, и Саске увидел недоуменное удивление в его глазах.
- Ты всегда был любимцем, - Саске отвел глаза: почему-то сейчас смотреть на брата было особенно тяжело и невыносимо, - Лучше, талантливее, удачливее.
Мне было не по силам тягаться с тобой…никогда. Ты всегда был на несколько шагов впереди, а я – всего лишь тенью. Поэтому я уехал, когда мамы и папы не стало. Но я никогда не забывал о тебе.
Итачи долго молчал, будто проверяя тишину на прочность, или проверяя на прочность Саске, который уже успел добрую сотню раз пожалеть о своих словах.
Глупый, глупый, глупый брат.
- Саске, - наконец сказал он, чуть сощурив глаза, - ты заболел?
Младший Учиха быстро пришел в себя от удара насмешливого, ироничного ответа – его выдавали лишь побелевшие костяшки пальцев, которых все равно не было видно в ночи.
Все осталось по-старому, и даже старший брат – единственный родной человек на Земле – не воспринимает его всерьез.
- Заболел, наверно пожизненно, - тихо произнес младший, встав с кресла. Барьер появился, клетка из стекла заиграла в лунном свете миллионом бликов.
Снова пропасть.
- Забудь мои слова, - дрогнувшим голосом говорит Саске, отвернувшись.
Почему от такого простого ответа так больно?
Ответ?
- Саске, ты правда не забывал обо мне?
Саске молчит, ему очень хочется закурить, но сигареты далеко, в комнате. Он чувствует себя потерянным в этой реальности, и не сразу слышит вопрос Итачи. Он вообще ничего не слышал, он был оглушен звенящей летней тишиной, он не слышал, как Итачи встал со своего кресла и подошел к нему, не чувствовал, как его легко и аккуратно тронули за плечи и развернули.
Болен, болен, пожизненно болен. На что бы он не списывал эту болезнь, как бы он ее не давил в себе, она все равно вырывалась из него с помощью глупых неуместных слов и бешеного биения сердца.
- Саске, ответь мне.
Сумасшедшая ночь, безумная, похожая на сон. Сколько раз Итачи назвал его сегодня по имени?
Больше, чем за всю жизнь.
Сказать правду? Или испугаться и пойти на поводу собственной осторожности?
Ответ?
- Да какая тебе разница?! – зло, с отвратительным презрением к самому себе ответил Саске, пытаясь вырваться из осторожных полуобъятий Итачи. Но как-то вяло.
Кажется, даже сама ночь посмеивалась над Саске, наблюдая за ним своим единственным глазом-луной.
- Ответ неверный, - тихо шепнул ему на ухо брат, - попробуй еще раз.
И Саске попробовал – осторожно, слегка неуверенно коснувшись губ Итачи, чуть опаляя их своим дыханием.
***
И становится плевать, чем все закончится, становится плевать абсолютно на все и вся, кроме человека перед собой. Будто все встало на свои места, будто подернулась зыбкая пелена иллюзии, раскрыв настоящую, радужную, а не черно-белую, реальность.
А та, ненастоящая, картонная реальность раскалывается крупными тяжелыми зеркальными осколками, не выдержав напора неведомой ураганной силы, которая оставит после себя блаженную пустыню с гладкой полосой горизонта.
Болезнь изголодалась по своему вирусу-возбудителю, и сейчас Саске чувствовал себя путником той самой пустыни, который наконец-то увидел не мираж, а настоящий оазис.
Итачи – его вирус. Итачи – его оазис. Какого черта Саске понадобилось так много времени, чтобы понять это?..
Он всегда старался походить на старшего брата, и мастерски научился управлять собственными эмоциями, как марионеткой, считая, что они – ключ слабости, который, к сожалению, нельзя выбросить в окно, чтобы забыть раз и навсегда. Эмоции навсегда останутся с тобой, и тебе остается только одно – давить их. С мазохистким удовольствием, резать их на кусочки без ножа, зарывать заживо и топтать свежую могилу ногами, пока земля не утрамбуется…
Саске отчаянно хотел стать взрослым, настолько отчаянно и слепо, насколько хотел походить на Итачи во всем. Разве что волосы отращивать не стал.
Когда он поймал себя на мысли, что слишком много думает о брате, он задушил эту мысль в ее зародыше. Ему было одиннадцать.
Мысль, однако, осталась жива.
Когда Итачи уехал из родительского дома в большой мир, который ждал его с распростертыми объятиями, Саске ушел из дома на сутки, а вернувшись, закрылся в своей комнате на неделю.
Тогда он выкурил свои первые сигареты. Ему было пятнадцать.
Когда Итачи однажды ненадолго вернулся, Саске даже не посмотрел в его сторону, и вместо крепкого братского объятия одарил прохладным сухим рукопожатием и безразличным кивком.
Ему было семнадцать.
Когда они вместе с Итачи стояли на похоронах у мамы и папы, Саске понял, что его больше ничего не держит, и он может спокойно делать все, что ему заблагорассудится. И он уехал.
В восемнадцать Саске понял, что на девушек его не тянет, но это не было страшным открытием, скорее просто сухой констатацией факта.
Полумертвая детская мысль вышла из комы.
***
Если он оттолкнет, то все закончится. И слава Богу.
Ведь поступок Саске должен быть мерзок, отвратителен, тошнотворен и противоестественен.
Инцест не осуждался только в средневековье. Потом он был свойственен только сумасшедшим, таким, как бедный Бенджи из «Шума и ярости» Уильяма Фолкнера.
Саске хотелось рассмеяться, но он только углубил поцелуй, не чувствуя, как сердце пропускает удар за ударом. Итачи застыл, будто каменное изваяние из коллекции Медузы Горгоны, - казалось, он даже не дышал.
Слишком много вопросов на сегодня. Твоя очередь давать ответы, Итачи.
У Итачи мягкие, чуть обветренные губы – это сводит Саске с ума, заставляя хотеть большего, несоизмеримо большего. В ту же секунду он готов отскочить от брата, как ошпаренный, и исчезнуть из его жизни раз и навсегда.
Если Саске только задумается о происходящим сейчас, в данный момент – а в данный момент он целует своего старшего брата на чертовой террасе в родительском доме, под тошнотворное пение соловья, под полной луной и покровом ночи, - то безумный сон, безумное очарование летней ночи, когда воздух словно пропитан опиумом, распадется на куски и отшвырнет прочь от себя.
Легкие горят, а сердце, кажется, сейчас остановится. Вот сейчас. Прямо сейчас и…
Губы Итачи, мягкие и чуть обветренные, дрогнули и ответили на поцелуй.
Честно говоря, Саске рассчитывал на другой вариант. Что Итачи оттолкнет его с презрением, прочитает длинную лекцию-нотацию, потом скажет «забыли, проехали», и больше они никогда не встретятся. А когда Саске вернется в Лондон, он обязательно пойдет к знакомому психиатру – лечиться. А потом, через много-много лет, заведет себе семью и детей…и все будет хорошо.
Но ответ Итачи перечеркнул все жирным красным крестом.
Поговорить? Нет, нам надо поговорить, не может же это произойти просто та… а собственно, с какого и нет? – внутренний голос разума разрывало напополам от неразрешимой дилеммы.
Но, как известно, лучший способ преодолеть искушение – поддаться ему.
Все поменялось в одну секунду. Вся жизнь рухнула и собралась по-новому.
Они потеряли столько времени, столько лет, черт побери…
- Саске, - голос Итачи хрипл, и у младшего самым натуральным образом подгибаются колени от таких интонаций. Кажется, что он готов сделать что угодно, все, что Итачи ни попросит.
Всегда послушная марионетка в его руках.
- Ты понимаешь, что ты делаешь?
- Более чем, у меня было много лет на то, чтобы разобраться в себе, - сбивчивым шепотом, переводя дыхание, будто после долгого бега, отвечает Саске, притягивая Итачи к себе, - Я не хочу больше терять ни секунды.
- Вот так просто?
Опять горькая насмешка в голосе.
Саске смотрит в глаза Итачи, и ему кажется, что в них отражается вся Вселенная. Долгий-долгий взгляд, как в этих фильмах жанра мелодрама.
- Я не отдам тебя никому, даже если у тебя сейчас кто-то есть, - почти неслышно, но очень серьезно говорит Саске, - Мне плевать. У тебя есть только я.
В глазах Итачи плещется все та же горькая улыбка-насмешка, которая заставляла поселиться в сердце неясную тревогу:
- Собственник.
- И тебе это нравится, ведь так?
Итачи не ответил.
***
Шершавая поверхность стены, к которой Итачи прижал Саске, была болезненно-приятной, напитавшейся тепла знойно-душного дня. Саске буквально сносило крышу, он не чувствовал ни грамма осознания этой реальности, ему хотелось только одного – целиком и полностью принадлежать этому моменту, затормозить его на одну гребаную секунду, заставить остановиться время, заставить повторяться этот момент раз за разом, как в сладком кошмарном сне.
Он не думал о последствиях, он не думал о завтрашнем дне, он думал только о том, что происходит здесь и сейчас – он думал о том, что он сейчас с Итачи, он думал о его поцелуях, сносящих крышу и все грани сознания и подсознания, превращающих разум в кашу, тело – в желе, колени подгибались, а голове царила блаженно-пустая эйфория плазменных бабочек, сводивших с ума, сводивших все на нет перечеркнутым крестом.
Это было так упоительно, черт побери, так упоительно, что не жалко было умереть прямо сейчас.
Итачи прижал его к пресловутой стене, с неожиданной для себя (или для Саске?) страстностью целуя, выпивая Саске, и Саске это нравилось, Саске был готов на что угодно, лишь бы это не прекращалось. Беспорядочные движения и приглушенно-страстные стоны, пение соловья, гребаного соловья и чертова луна, чертов родительский дом, и Итачи, Итачи, Итачи, сводящий с ума своим присутствием, своим разгоряченным телом, своим присутствием, запахом своей кожи, терпким, прохладным, красивым, чарующим запахом. Саске потерял контроль над своими эмоциями, потерял контроль над своими мыслями, потерял контроль над своей реальностью.
- Пожалуйста, не останавливайся, - только и хватало дыхания на эти ничего не значащие, раболепнические слова, сказанные прерывистым, срывающимся шепотом.
Разум опьянен, не существует ни одного слова, чтобы передать эти ощущения полной, безграничной, безумной свободы.
Саске не хотел открыть глаза – это было так мучительно невыносимо, что казалось, все развеется, если он попытается увидеть этот мир.
Господи, лишь бы это не заканчивалось.
Не оставляй меня, черт побери, я хочу жить с тобой вечно, править своим государством, я не хочу делить тебя ни с кем.
- Да, я собственник, - отвечает Саске хриплым голосом на давний вопрос, заданный, кажется, одну вечность назад.
- Ну конечно, - говорит Итачи и тащит его куда-то, туда, где им наверно будет удобнее. Все походило на страшно-сказочный сон, где возможно абсолютно все. Саске - покладистая кукла, Саске – цепной пес своего брата, который готов сделать ради него все что угодно, готов свернуть горы, готов покорить вселенную, готов развязать войну, готов…
Готов подчиниться единственный раз в жизни без остатка. Готов. Готов. Готов.
Ты всегда играешь в нечестную игру, так было всегда, так и будет всегда, черт побери, твою мать.
Саске готов подчиняться, что было не совсем в его принципах, он готов прогнуться, господи, еще немного, и он будет умолять Итачи о том, чтобы он изнасиловал его прямо здесь, или на лестнице, или на полу, господи, да где угодно, только бы этот огонь перестал сжигать, как синее газовое пламя.
Саске бы никогда не подумал, что найдется человек, которому он будет готов подчиниться в ту же секунду. И уж тем более он не думал, что это будет его старший брат.
Недосягаемый. Идеальный. Прекрасный.
- Мы можем еще остановиться, - шепчет Итачи хрипло, - я не хочу, чтобы ты об этом сожалел.
- Поздно, Итачи, поздно, - Саске целует его, рваными движениями расстегивает безупречную рубашку брата, срывает к чертовой бабушке ожерелье, которое Итачи не снимал никогда на его памяти – сейчас оно раздражает, сейчас оно бесит. Саске чувствует, что его либидо – пробудившийся от древней спячки зверь, бешеный, необузданный, готовый поглощать и отдавать без остатка, принадлежит только поводку Итачи. Итачи это понимает – не зря они все-таки братья, и пользуется моментом, спуская Саске на пол, наваливаясь на него всем телом. Тот опьянен эмоциями, новыми невиданными, такими, какие он не испытывал ни с одними из своих любовников, и подчиняется, не чувствуя жесткого деревянного пола, не слушая гребаного пения соловья, слушая только Итачи, чувствуя только прикосновения Итачи, чувствуя только его горячую кожу и его руки, руки пианиста, руки, которые быстро избавились от пояса джинс Саске и творящих сейчас абсолютно невообразимые, чувственные вещи, заставляющие Саске громко стонать и по-кошачьи прогибаться в спине, яростно отвечать на поцелуи, цепляясь пальцами за волосы брата, царапая спину с проступающими позвонками и мышцами.
Он вел себя как девка, но абсолютно не думал об этом, - обхватил Итачи ногами, требуя большего, требуя слияния, требуя удовлетворения, требуя того, чего он подсознательно так долго ждал.
- Мы можем остановиться, - в третий раз говорит Итачи, но по его голосу абсолютно ясно, что даже если Саске попросит остановиться, сам Итачи остановиться не сможет, это выше его сил, это выше всего, что может быть. Это смертный грех, это похоть, смешанная с любовью, вскрытой только минуты назад.
- Нечестно, - говорит Саске – иди нахрен, не останавливайся.
И Итачи, тихо улыбаясь, не останавливается. Его губы отдают привкусом миндаля, как ликер Амаретто, смешанный с кофе. Саске ненавидел кофе, потому что, как ему казалось, он ненавидел Итачи, но сейчас, в эту чертову опиумную ночь, этот сон, он готов был кончить только от их вкуса. Такого с ним не приключалось никогда,
И это все родной брат, - отголоски здравого смысла вяло сопротивлялись, но никакого воздействия не имели.
Пусть и брат, так даже лучше, вторил голосу рассудка Саске.
- Я хочу тебя, - сказал он срывающимся я голосом, - боже, как я хочу тебя, почему я этого не понимал, Итачи?
Итачи оторвался от него, посмотрев в его глаза своими, чуть замутненными возбуждением и вожделением. Но ничего не сказал, Саске его понял без слов.
- Затнись, я понимаю, что говорю, - огрызнулся Саске, будто Итачи своим взглядом сказал ему что-то резкое. - Бога ради, не смотри на меня так, бесишь, бесишь, бесишь…
И с яростью рванул на себя, поменявшись местами, заставив Итачи ощутить гладкую жесткость паркета, уселся на его бедрах, по-хозяйски поерзав на них и проведя руками по торсу.
- Что мне сделать, чтобы ты не сомневался? Мне казалось, что из нас ты более решителен в этих вопросах, - улыбка Саске была абсолютно дьявольской, но она делала его лицо пугающе прекрасным, потому что не сулила ничего плохого.
Он спускался поцелуями вниз, от скульптурных плеч к ключицам, по груди, задевая соски, по линии торса, ниже, ниже, ниже…пока из губ Итачи не вырвался приглушенный стон, заставивший Саске улыбнуться по-настоящему, по-искреннему.
- Нравится? – задал он риторический вопрос.
В ответ Саске лишь почувствовал, как тонкие музыкальные пальцы судорожно сжали его волосы, будто умоляя Саске продолжать, умоляя не останавливаться.
Все лишь сон, такого не может быть в реальности.
Чувствовать Итачи под собой, чувствовать его дыхание, сбивчивое, глубокое прерывистое…невозможно.
- Хочешь, чтобы я остановился? - в отместку, из мести спросил Саске, отрываясь от своего дела, облизывая напряженным языком головку, смотря на брата снизу вверх, с позиции виктима, который все равно не станет виктимом.
- Этого можешь хотеть только ты, - шепотом ответил Итачи, чуть прогибаясь в спине от особенно чувственных движений Саске.
Итачи был очень чувствительным и тактильным, отмечал про себя Саске, что по нему не скажешь.
Терпко-солоноватая жидкость была этому доказательством.
Итачи тяжело, глубоко дышал, пока Саске облизывал губы, как кот, объевшийся сметаны.
- Пытаешься подмять меня под себя? – лукаво спросил Итачи сипловатым голосом, – О нет, не получится.
И Саске вновь подчинился рывку, с похотливым удовлетворением вновь чувствуя Итачи над собой, чувствуя, как брат нависает над ним, целует в те точки, которые заставляют Саске прогибаться и стонать как блудную девку, ругаясь трехэтажными ругательствами и прося еще, еще, еще.
И Итачи давал ему еще. Дарил секунды, минуты, мгновения и вечность. Саске вновь обхватывал его ногами, требуя большего, прося быть ближе, прося быть одним целым. Он шипел и ругался, когда чувствовал, как Итачи разрабатывает его – узкого, жаркого, нетерпеливого, - давно, так давно не было нормального секса, и только от этих простых манипуляций Саске терял над собой контроль, не скрывал своих стонов, не скрывал слезы в уголках своих глаз, серебристым оттенком поблескивающих в свете луны.
И когда Итачи вошел в него – резким, нетерпеливым толком, Саске не смог себя сдержать, и болезненно рассмеялся, притягивая брата к себе ближе, ближе, ближе, хотя, казалось, ближе уже некуда.
Саске целовал Итачи, кусал его плечи, сцеловывал его улыбку, целовал его глаза, лицо, руки, царапал его спину и беспрестанно шептал его имя, распаляя Итачи еще сильнее, до предела беспредела, когда даже горизонт кажется чем-то близким и совершенно недалеким. Полет до Марса за тридцать секунд. До Плутона за пять минут. Через всю Вселенную – за мгновение.
Опиумная ночь смеялась над ними в трясущемся беззвучном смехе, соловей замолк, луна спряталась за облака. Братья смеялись, не в силах насытиться друг другом, не в силах осознать происходящее, не в силах…
Рассвет приветствовал их пегими красками и пением жаворонка, этого раннего ублюдка.
- Я никогда не отпущу тебя. – говорит Саске.
Итачи прижимается к его груди, щекочет шею брата своим дыханием, перехватывает вдох Саске легким поцелуем.
- Я всегда буду с тобой, - говорит он.
И Саске чувствует в этом ответе горькую усмешку, ставшую ненавистной.
***
Наступал рассвет, наступало неотвратимое завтра; опиумная ночь становилась прохладным утром, звуки исчезли, сменившись на шепот тишины, а небо, у самой кромки горизонта, который казался таким далеким и таким близким, окрашивался в теплые тона, разгоняя мрак и тень.
Казалось, они и не спали – лишь вздремнули на несколько минут, сморенные усталостью. Они разговаривали – обо всем, что упустили, обо всем, чего не знали друг о друге, о безумных идеях и общих воспоминаниях, о том, что когда-то может быть.
Жаворонок их не слушал. Лишь пел свою тонкую трель, приветствуя утро, приветствуя завтра.
Все было хорошо, в самом полном и истинном смысле этого выражения; Саске чувствовал себя живым и полноценным, счастливым мальчишкой.
На весь остальной мир, кроме него и Итачи – было плевать.
- Переезжай ко мне, - говорит Саске, с легкой улыбкой, чуть щурясь, перебирая рукой гладкие смоляные пряди брата.
Итачи будто медлит с ответом, но его пальцы чуть сжимаются на плече брата, словно он принимает непростое решение.
- Не могу, ты знаешь.
- Тогда я могу уехать с тобой, - быстро находит ответ Саске, приподнимаясь на локте, - Я могу бросить все, я и брошу все, лишь бы не отпускать тебя.
- Я знаю. – Итачи чуть улыбается, и Саске сцеловывает эту улыбку с его губ, - но не нужно рушить свою жизнь. Я приеду к тебе, как только смогу вырваться.
Саске смотрит в глаза брата, долгим взглядом-драма-мелодрама.
- Хорошо, - наконец соглашается он.
***
Но Итачи не приехал. Саске не получил ни одной весточки от брата за целый год. Это тревожило, как тревожило и то, что телефон Итачи не отвечал или просто был отключен.
А Саске ждал его, ждал своего путешествующего, как перекати-поле, брата, в монохромной тюрьме с серым небом, погрязший по уши в работе и обыденности, считающий дни до отпуска, считающий дни до встречи дома.
Это лето не было таким привычно-жарким и пьяняще-дурманящим, как и всегда; оно было хмурым и дождливым, пропитанным запахом свежескошенной травы и прибитой к земле пыли, печальным и меланхоличным, разочарованным поэтом.
Саске всегда приезжал первым. Взяв ключи у старушки, он с чуть замирающим сердцем отпирал старую добротную дверь. Дверь слабо, лениво поскрипывала на плохо смазанных петлях, но это совершенно не раздражало. В этом доме все должно было оставаться таким, каким и было. Деревянный пол, сейчас холодный, потому что его не нагрело солнце, и поскрипывающая половица перед лестницей; Саске чуть улыбался, вспоминая, как любил перепрыгивать через нее в детстве; пейзажные картины, нарисованные чудаковатым уличным художником, в простых деревянных рамках, покрытых золотистой краской; большие окна в обрамлении светлых стен и чуть старомодная, антикварная мебель. И, конечно же, чертово пианино.
Саске с улыбкой, чуть оттаявшей после целого хмурого года дежурного ношения безэмоциональной маски, закидывал сумку на второй этаж, смотрел на фотографию себя и Итачи, сделанную полтора десятка лет назад, осторожно, бережно стирал с нее пыль, и спускался вниз по лестнице, чуть притормозив у веранды, - ёкнуло сердце. Пустая, залитая дождевой водой, а не солнечными лучами, она вызывала смешанные эмоции. Будто что-то утрачено, и утрачено безвозвратно.
Странное лето. И не лето даже – ранняя осень, золотисто-коричневый дождливый сентябрь с прохладным, отрезвляющим разум воздухом.
Саске спустился по лестнице вниз и сделал себе кофе с корицей, - такой, какой любил Итачи, - и остановился у старого пианино. Сейчас он полюбил этот старый инструмент с чуть облупившимся лаком, потому что он напоминал о брате, он напоминал о чарующей, опиумной музыке, которая лилась из-под красивых пальцев.
Интересно, когда Итачи приедет?.. – гадал Саске.
А вдруг он не сможет приехать в этом году?
Почему он не присылал открытки? Почему не было ни одного звонка?.. Нет, один был, но Саске не успел ответить – слишком долго возился с ключами, но он знал, знал, что звонил именно Итачи. Только он не оставлял сообщений на автоответчике. Но это было в феврале, колючем, неприветливом феврале, когда уже не зима, но еще не весна, когда холода особенно страшны, а люди особенно хмуры.
Саске присел на стул около пианино, поставив чашку кофе наверх, и нерешительно открыл крышку. Он не умел играть, просто что-то тянуло его к этому инструменту, что-то…
Захотел почувствовать себя Итачи? Стать к нему чуточку ближе?
Под крышкой, поверх черно-белых клавиш, лежал конверт. Обычный, простой конверт из обычной почтовой бумаги, не запечатанный и без подписи.
Саске нахмурился и неуверенно взял конверт в руки. Вытащив сложенное вдвое листок, он начал читать длинное письмо, исписанное мелким каллиграфичным почерком, - тем самым, которым были подписаны открытки в неизменной тональности сепии. Тем самым почерком, который был только у Итачи.
Черно-белые клавиши возмутились нестройным расстроенным гулом.
Просьба о прощении, что все что между ними было, случилось. Страшное признание того, что болен, и болен смертельно. Протянет не больше полугода, а потом болезнь переборет организм.
Признание, несколько признаний и сожаления. Сожаления о том, что больше никогда не увидятся, сожаления о том, что никогда больше не поговорят, не почувствуют друг друга, сожаления о том, что больше никогда пианино не будет играть, а останется молчать навеки.
Он не хотел об этом говорить, он не хотел расстраивать младшего братишку, и сделает все, чтобы Саске узнал о его смерти только из этого письма, вложенного под крышку пианино.
Саске в неверии отшатнулся назад, опрокинув стул и едва не задев чайный столик. В письмо был вложен еще один лист – официальная бумага, подтверждающая, что все имущество Итачи перейдет к Саске…в определенный момент.
Молодой человек в злости и отчаянном импульсе захлопнул крышку пианино, - резкий звук, удар гильотины, и бессильно опустился на пол.
Кофе остывал, а на улице, по-осеннему наполненной спокойными красками, накрапывал дождь.
Неотвратимое завтра наступило сегодня.
@темы: Восьмой, графоманство-с
-
-
23.05.2012 в 13:16Вечером прочту и отпишусь:3
-
-
23.05.2012 в 20:22Появление работы заинтриговало,как и выбор жанра.Я не особый фанат романса,но для,как я поняла первого раза,получилось очень даже сносно и концентрация ванили\сердечек и признаний строго дозирована на протяжение всей сюжетной канвы.
Итачи-пианист это просто исполнение мечты
Итачи знал, что за ним украдкой наблюдают, но никогда не останавливал игру. Это было его приветствие, а Саске, не знающий, что брат его видит, садился на вытертые до гладкости деревянные ступеньки и слушал, слушал, слушал… Он лукавил себе – он любовался Итачи, невольно, восхищенно, восторженно, - как в детстве.
-_______________________-Они будто дополняют друг друга ,оставляя при этом ощущение незримого присутствия.Всегда где-то рядом,это так...даже слова подобрать не могу.
Интересно,чем обусловлен выбор Англии,как места для Саске?)Образ этого города довольно таки часто проскальзывает)
Ох,грустно мне после прочтения,но эта не то состояние,когда хоть иди и вешайся,а некая ...настольгия,да,определенно она!
Могу только поздравить с очередной работой-открытием.Не перестаешь удивлять все таки:3
-
-
23.05.2012 в 23:16-
-
01.06.2012 в 09:40-
-
01.06.2012 в 13:43Выбор Англии обусловлен тем, что мне кажется, это самое логичное место, куда можно запихнуть АУшного Саске. Про Японию я не пишу, ибо тонкостей там столько, что мама не горюй, а огребать за неточности я не хочу. США? Нет, это уже личный задвиг. Из Европы по ритму жизни и менталитету Учихе больше всего подходит именно Англия, тем более, я люблю писать про Лондон, так как был там уелый месяц и смог прочувствовать этот город:-)
Ностальгия, верно. Фик, в принципе, и был посвящен в првую очередь этому чувству)
Darkholme, я сопьюсь. Точно тебе говорю.
Красная Киноварь, спасибо:-) рад, что меня совсем не унесло в сахарные дебри)