просто в клочья.
просто читайте.
21.09.2013 в 23:53
Пишет fandom Forgotten Realms 2013:fandom Forgotten Realms 2013: Level 4: макси. "Разбитые зеркала". Часть 1
URL записиНазвание: Разбитые зеркала Автор: fandom Forgotten Realms 2013 Бета: fandom Forgotten Realms 2013 Размер: макси, 17 673 слов Персонажи: ж!Калак-Ча, Касавир, Келгар, Нишка, Аммон Джерро, Офала, Бишоп, Сэнд, Ганн, Сафия, Каэлин, Один-из-Множества Категория: джен, гет Жанр: ангст Рейтинг: R Краткое содержание: «Ты слышишь голоса мертвых. Все смертные понимают этот язык, но большинство дрожит от страха, заслышав их». (c) Neverwinter Nights 2: Mask of Betrayer Иллюстрация: "Память в зеркале теней" Примечание: По игре Neverwinter Nights 2. Скачать файлом: doc, fb2, epub. Для голосования: #. fandom Forgotten Realms 2013 – работа "Разбитые зеркала" Он почти бездумно бродил по полю, утопая по пояс в травах. В густых лесах нехоженых земель Рашемена, среди их диких пустошей, такие безлюдные и продуваемые всеми ветрами лощины встречались нередко. Обитателями тут были одни лишь духи, которых он знал с младенчества, поскольку был взращен ими вместо людей и не знал других родителей. Духи бродили здесь едва заметными силуэтами, погруженные в свои собственные воспоминания, иногда даже не видя его. Временами они были нормальны. Временами бесповоротно сошедшими с ума от старых горестей. Ганнаев-из-Грез уже стал для них частью существования, такой же естественной, как деревья вокруг. Его пребывание рядом с ними исчислялось всего лишь несколькими секундами жизни мира: годы для смертных и короткий полет мотылька для телторов. И все же они успели привыкнуть к нему. Травы в лощине, серебряные от измороси, пахли горько и едко, будто мороз только усиливал их и без того резкий запах. Стволы сизо-зеленых елей и сосен скрипели от холода. Льдинки цеплялись за кожу и мех и превращались в прозрачные капли влаги на сапогах и одежде. Ганн уходил сюда, чтобы многое обдумать. В эту серую, холодную и вместе с тем небывало спокойную землю всех бесплодных мечтаний, несбывшихся надежд и изломанных судеб. Зыбкая тишь бесконечной серо-туманной дали, пронизанной слабым солнцем, успокаивала его, и ему нередко казалось, что где-то здесь же притаилась его память. Все ее страницы. Будь она книгой, то стала бы так же несуразна, как его прошлое, хранившееся в глубинах разума. Все воспоминания начинались бы на одной странице и заканчивались на другой, а между ними пролегали другие воспоминания, лишенные всякой связи между собой и, напротив, переплетенные крепче мерзлых дубовых корней. Или между этими обрывками памяти прятались бы целые бездны тьмы, кляксы из черноты и крови, и страницы, которых не смог бы прочесть никто, кроме него самого. Ей он никогда не показывал этого места. Он знал, что она уничтожит его. «Джерро! Мы искали ее повсюду, но так и не нашли ни следа. Признаться, это ставит в тупик даже мой несравненно острый ум. В Мердэлейн мы разобрали все до последнего камня и, смею думать, разве что не искрошили в щебень каждую статую и колонну, но там осталось лишь то, что д̀олжно – засохшая кровь и пыль. Ее плащ брошен там и более не связан с ней. Я думаю, она мертва. Возможно, твои демоны смогут что-то разузнать. Я буду путешествовать по ближнему эфиру и расспрашивать обитателей, что произошло, но она будто испарилась вместе с этими горгульями, что забрали ее. Найди ее, если сможешь, и узнай, что с ней случилось. Или мне стоит сказать остальным, что ее больше нет, и нам пора жить своей жизнью. Сэнд». Почерк был аккуратен и уборист, и позабытое письмо уже долго пылилось на полке – еще одно никому не нужное воспоминание. Бумага успела пожелтеть так, будто лежала здесь десятилетия после войны: пусть окончилась та, дай боги, если месяц тому назад. Возможно, пергамент всегда впитывал память и душу писавшего. Слова утраченные и потерянные выветривались с него намного быстрее тех, что написаны с любовью или вымучены через глубокое страдание, будто некто вытравливал их каплями крови из самых глубин души. К этому свитку пыль и старость приставали, словно заговоренные. Залетевший в поскрипывающее окно ветер игриво пошелестел пожелтевшим обрывком бумаги. Он поднял его ввысь и, перенеся через улицу, выбросил в свинцово-серое море. Письмо так и не дошло. Алый закат принес горький полынный запах с другого конца света и все разрушенные ожидания. «Боги любят всех нас». Это было написано красной губной помадой на стене храма, почти под крышей. Или не помадой – краской. Или не краской – кровью. Что хочешь, то и думай. По настроению: сегодня это бурная фантазия о гульбанящих подростках, завтра – пошлая поэтическая метафора, вчера – плохая шутка. Все едино. Разглядеть, чем сделана надпись, не мог никто, но она выделялась посреди оголенных фруктовых деревьев алым пятном. Офале Челдарстон было неведомо, кто забрался на такую высоту, зачем написал это именно там, но надпись была и каждый раз обращала на себя внимание в самый неподходящий момент. Ее взгляд упал на эти слова и сегодня. Полагайся Офала на богов, она бы посмеялась и посчитала, что те ее ненавидят столь искренне, что это заметно. Большей иронии, чем содержалась в ее двойственной неудачливой жизни, она иногда и вообразить не могла. Подобная меланхолия накатывала редко, но на морозном закате ей стало особенно зябко и горько, и даже теплая шаль, которой она любила укутывать плечи, не спасала от холода. Кожа по-прежнему оставалась ледяной на ощупь, словно мягкая шерсть так и не смогла растопить тонкий слой инея, въевшийся в тело. Ей было почти сорок, и было на это наплевать. Статус хозяйки «Лунной Маски», самого дорогого в Невервинтере публичного дома, позволял творить почти все, что заблагорассудится. Вся ее жизнь оказалась слишком глупа и беспутна, чтобы пытаться привнести в нее запоздалую систему. Офала не была ни несчастна, ни счастлива, потому что сама не знала, какой чувствует себя сейчас. Была только невыносимая скука и ленивое, апатичное одиночество, привносившее в окружающий мир затхлый привкус тлена. Замужество Офалы было столь же недолговечным, как и мысли о его необходимости. Лорду Пиэрваллу, уже бывшему супругу, она даже не позволила переспать с ней. Это было до противного скучно, и слишком сильна была память о старой любви, которая уже почти изжила себя, оставив лишь воспоминания. И слишком этот лорд был самоуверен и богат – он посчитал, что просто купил для своего стареющего тела ухоженную шлюху, которая сделает все, что он пожелает: только пальцами щелкни. Первая ночь, должная стать брачной, окончилась скандалом. Ее сломанное ребро, уже излеченное жрецами, ныло до сих пор. Что же до лорда… о, она сомневалась, что он вообще теперь сможет взять в жены какую угодно женщину. Утром они уже были разведены, и Офала ни капли не пожалела о случившемся. Чем дальше шло время, тем больше она походила в глазах Ганна-из-Грез на чудовище. Такой она и становилась на самом деле. Узкое треугольное лицо в обрамлении черных волос стало хищным и худым, как череп, янтарные глаза блестели, как у свихнувшегося убийцы. Кожа стала сухой, как пыльный пергамент, и она все чаще прекращала осознавать, что говорит и делает. Все чаще за нее говорил тот неудержимый инстинкт убивать других, чтобы выжить самой. Аиша Фарлонг умирала у него на глазах. Ганн-из-Грез чувствовал, как глубоко в тело этой несчастной женщины вошло проклятие Голода. Она поглощала души, давясь ими, едва переваривая их – и вместе с тем убивала и духов, и живых людей все чаще, будто одного, двух, трех – уже стало недостаточно, чтобы пережить хотя бы сутки. Каждые несколько часов ей требовалось новое убийство, новые воспоминания, новый дух, который позволит хоть ненадолго ощутить себя живой. Пойми он чуть раньше, в какую бездну скатывается эта женщина – он бы помог ей. Хоть чуть-чуть, хотя бы из нежелания быть убитым. Но из-за ее скрытности это время прошло, а когда он понял, что случилось – за спиной Аиши уже всегда стоял Один-из-Множества – омерзительный голем, сотканный из тысяч душ преступников, мучимых в вечном огне Печи Миркула. А женщина, о которой духи рассказывали сказки, как о герое войны, Калак-Ча, легендарной победительнице Короля Теней – она сейчас разлагалась заживо. Обладая даром проникать в чужие сны, сейчас он избегал снов Аиши – он не знал, что может увидеть в душе этой проклятой, которая забыла себя настолько, что пыталась по крупицам восстановить того человека, которым была когда-то. Она создавала себя саму заново, словно гомункула из кусков чужих воспоминаний и душ. Сафия говорила, что он мог бы помочь, если бы попытался создать сны для Аиши, но, заглянув в бездну ее сновидений единожды, Ганн больше не собирался рисковать собственным разумом. Когда-то до того, как она пришла в Мулсантир, у нее были сны. Сейчас на их месте зияла стонущая пустота, заполненная отголосками чужих душ, и их крики были подобны огненной плети, обжигающей его собственный разум. Он видел это в других снах. Мир снов и духов бежал от Аиши, потому что сейчас она могла поглотить его весь – и не насытиться им. Они нашли его в собственной лавке. Эльф сидел, уже окоченевший и белый, свесив голову на плечо, будто у него остановилось сердце. Его голубые при жизни глаза остекленели, темные с проседью волосы растрепались, капля слюны на нижней губе уже высохла, а лицо осунулось. Щеки запали. Его пальцы так крепко сжимали резной подлокотник кресла, что даже самый сильный из стражников едва смог разогнуть их и выпрямить сведенную в предсмертном страхе шею. Он выглядел так, будто в последний момент пытался сжаться, защититься от чего-то столь ужасного, чего не видел за всю свою четырехсотлетнюю жизнь. Не самую долгую по меркам эльфов. Джарал настойчиво мяукал возле кресла хозяина, который уже никогда не услышал бы его. Грудой пепла рассыпался за прилавком магической лавки элементаль – точная копия владельца, лишь созданная из каменной пыли и глины. Камин остыл, и отвар в чаше на изящном столике неподалеку – тоже. Сэр Нивалль, личный телохранитель лорда Нашера, правителя Невервинтера, глава Девятки Невервинтера, хмуро рассматривал тело. По меркам эльфов Сэнд не был стар и тем более не был слаб и болен – походило на то, что волшебника попросту отравили или сразили заклятием. Но кто? Нивалль знал Сэнда многие годы – эльф был предельно осторожен после того, как переметнулся к ним из Лускана, и, на взгляд рыцаря, боялся едва ли не каждую секунду, что Башня Владык отыщет его и на другом конце света. Возможно, это наконец-то случилось. Он поморщился и прикрыл окно, из которого в комнату пробирался стылый осенний ветер, пропитывавший Невервинтер до подвалов домов промозглым дуновением моря. В нем чуялся запах долины Ледяного Ветра и близкой зимы, когда весь север Побережья Мечей будет погребен под одинаково белыми саванами снега и туманов, а призрачные огни гавани будут заманивать корабли, как глаза мертвецов, а не уютная обитель дома. Джарала он отдал Дункану, хозяину таверны напротив. Тело вынесли, остывший отвар забрали маги. Волшебная лавка в Доках Невервинтера навсегда утратила своего хозяина. И все же что-то ему подсказывало, что они не найдут ни одной причины и ни следа Лускана – здесь было что-то иное. Что-то еще более… темное. Когда она увидела его в Стене Неверующих, то даже не смогла понять, что чувствует. Печаль? Боль? Она уже и забыла, как можно чувствовать что-то, кроме боли. Та была ее постоянным спутником, и воспоминания о Бишопе не сделали ее ни меньше, ни больше. Так думала Аиша, пусть на самом деле уже утратила всякое чутье, и всплески агонии были бесконечным цветным вихрем, которому она отдавалась как должному, просто позволяя себя увлекать в ее бездонные глубины. Все равно у нее был единственный путь – вниз. И все же что-то в остатках ее души отзывалось на него сильно, пронзая ее измученное существо отголоском позабытого и утраченного воспоминания, о котором она знала, но не могла отыскать. Ее мучения были мучениями потерянного в пустыне странника, который лежал в нескольких футах от чудесного оазиса и не мог доползти до воды с перебитым позвоночником. Ее голова раскалывалась, будто в черепе кипела лава, невесомое тело пронзали тысячи игл, подобных паучьим лапам, но память не возвращалась, подпитывая ее отчаяние. Она знала, что боль отступит. Ненадолго. Когда будет еще несколько духов, еще несколько… воспоминаний. От Бишопа тоже мало что осталось – смутная тень, изломанное, как на дыбе, голое тело, так плотно облепленное вязкой, режущей плоть, зеленой слизью, что не было видно ни кусочка кожи. Следопыт Бишоп утопал в вязкой массе Стены, окружающей Город Мертвых, владения Келемвора. Участь, которая ждала всех, кто наплевал на существование богов и решил оставить себя без покровителя. Она помнила, что когда-то, будто бы вечность назад, служила какому-то богу. Какому? Аиша Фарлонг не могла вспомнить и с раздражением отбросила эту мысль – как и отбросила кусок какой-то маски, которую следопыт попытался вручить ей, говоря о Походе Предателя против богов. О походе того, кто желал справедливости, которой не существует. О чем говорил он, о какой справедливости, если сам никогда в нее не верил? Фигура перед ней была не им. Тень того, кого она когда-то знала, но и этой тени хватило, чтобы кровоточащая рана ее души воспалилась и принялась исторгать из себя гной снова. Бишоп. Последняя нить, связывающая ее с прошлым, которую она едва помнила. Даже в своем плачевном состоянии, ничуть не лучше, чем ее собственное, он насмехался над ней. Он сравнивал Ганна с игрушечной собачонкой, которую она таскает за собой. А еще он напомнил ей о Касавире. Она не помнила этого имени, но Бишоп назвал его паладином, и ее обожгло разрывающей изнутри болезненной ненавистью к той святой ауре, о которой она знала. Паладин… она не помнила его, но должна была ненавидеть, потому что свет Каэлин резал ей глаза. Тот свет, который излучала аура ангелицы, оставался ожогами на ее коже. Святая магия Илматера не лечила, а калечила Аишу, и сострадание этой шлюхи, будто бы к больной, оказалось хуже всего, что она испытывала когда-либо. Ей было тошно в присутствии этой жрицы, которая походила в своих перебежках от бога к богу на портовую блядь. Каэлин мечтала свергнуть Стену Келемвора, мечтала стать спасителем обреченных, и Аиша лишь глумливо наблюдала за тем, как эта сука проваливается в вонючую трясину своей глупости все глубже и глубже, опутанная липкими тенетами иллюзий, что одна-единственная жрица, с позором изгнанная из небесных дворцов, может изменить мир. Она должна была сдохнуть. Должна была. А еще Аише было очень холодно. Мертвенная синева здешних небес и пепельно-серая земля этого мира владений Келемвора будто вытягивала из нее жизнь еще больше. Она чувствовала, что умирает, и очень хотела насытиться – чужими знаниями, чужими воспоминаниями, чужой силой и жизнью, иначе ей придет конец. Близость Шабаша манила и будоражила ее – такое количество уже поглощенных чужих душ и знаний наверняка помогли бы ей прожить чуть дольше. Продержаться. Протянуть. Что-то найти. Аиша Фарлонг совсем не помнила, что когда-то была колдуньей, искренне верившей в покровительство богини магии, Мистры. У нее уже почти не было памяти. «Привет, толстяк. Знаешь ли, эта задачка, которую ты себе вбил в голову – не из легких. Как по мне, так Сэнд прав – она умерла. Жалко, но вряд ли те горгульи утащили ее просто так, от хорошей жизни. Я знала одного мужика, который нанимал себе таких тварей, чтобы расправляться с конкурентами – и думаю, мне повезло, что это был не Лелдон...» Нишка потеребила кончик пера, обдумывая, что могла бы написать дальше о своих поисках. После того, как закончилась война Тени, а они все выбрались из храма в Мердэлейн, израненные и измученные, никто не смог найти Аишу посреди руин. Келгар рвался вперед как тогда, так и сейчас – он говорил, что Аишу утащили через портал какие-то твари. Он верил в то, что она все еще жива, верил сильнее всех. Так, как должен был бы верить Касавир, которого с ними теперь не осталось. А как все начиналось… Аиша спасла ее под фортом Локе от тупоголовых стражников и стремительно взлетела вверх, будто на крыльях, поддерживаемых ветром – лейтенант стражи, капитан Крепости-на-Перекрестке. Калак-Ча с осколком клинка в груди. Сердце серебряного меча Гит. Рыцарь Невервинтера. Нишка помнила, как они обвели вокруг пальца ее бывшего партнера, Лелдона, и как она, подавляя смех, писала ему издевательскую записку с подсказок Аиши, и они закатили потом в честь этого такой пир, что танцевали на столах. Келгар мечтал стать монахом Тира. Сама Нишка постоянно задирала Элани и Кару, потому что эльфийка была слишком занудной, а Кара – слишком высокомерной. Гробнар донимал всех вокруг очередным гениальным изобретением или невероятной поэмой, которую хотели слышать лишь самые терпеливые и благосклонные к гному. Касавир вздыхал так, словно попал в компанию взбалмошных подростков: он разнимал ругающихся, утешал обиженных. Зджаэв – гитзерай, странная гостья иного мира, которую не интересовало ничего, кроме победы. Сэнд упражнялся в остроумии на Каре, и молодая колдунья то и дело обещала сжечь волшебника. Шандра, потерявшая дом, безуспешно пыталась влиться в их компанию, стараясь стать похожей не на фермершу, а не искателя приключений. Бишоп всегда говорил, что ненавидит их всех, и, тем не менее, почему-то никуда не уходил и спасал их в бою и на бездорожье. Они все будто со смехом готовились уничтожить Короля Теней – и все же смогли это сделать. Это вспоминалось как далекая, почти позабытая жизнь. Цветной сон, который больше никогда не вернется. Келгар погряз в делах управления кланом Айронфистов и постарел лет на десять за считанные дни. Аиша исчезла, похищенная горгульями. Зджаэв пропала, будто канув в воду, оставив в Нишке затаенное чувство обиды и предательства. Элани и Гробнара завалило обломками, и их изуродованные тела они хоронили в закрытых гробах. Она сама положила венок ромашек на могилу маленького гнома, а для Элани отыскала розовые болотные цветы, которые когда-то спасли ее саму от отравления. Они нашли их в Мердэлейн, разрушенном вспышкой энергии, вырвавшейся из уничтоженного Короля Теней. Кару, одурманенную обещаниями могущества, им пришлось убить. Как и Бишопа. Он ушел от них к тем, кто служил Королю Теней. В самый последний момент, когда они больше всего нуждались в нем, он выдал их слабые места и рассказал все, что знал. Нишка помнила, что Касавир убил его, впервые дав волю прорвавшейся изнутри мести и боли, потому что предательство Бишопа стоило ран тем из них, кто никогда не был настоящим воином. Шандру убил ее дед. Аммон Джерро. Чертов чернокнижник, которого она вспоминала до самой смерти, как дедушку, который когда-то держал ее на руках и читал на ночь сказки. Аммон Джерро… он отправился за Аишей, и больше его никто не видел. Нишка сама вместе с Сэндом обыскала каждый угол Мердэлейн. Они старались найти хоть одну-единственную магическую зацепку, которой не было. Через обвалившийся потолок в прежде темный зал проникали золотые солнечные лучи, и шуршала вода, поглощая древний храм, оставшийся в болотах. Нишка подозревала, что скоро здешние камни покроются цветами и тиной, и от этих мест останется лишь озеро посреди болот или очередная огромная топь. Они нашли только плащ Аиши – потрепанный символ того рыцарского звания, которым ее наградили во время войны. На взгляд Нишки, награда была сомнительна. Голубая ткань серебрилась и переливалась, как чешуя под лучами солнца, и все же куда больше походила на бесполезную тряпку: грязную, окровавленную и дырявую. Она попыталась разнюхать что-нибудь в Лускане, но там ее встретили лишь разруха и уныние. Слухов об Аише не было никаких. О том, что ей пожелал отомстить неведомый последователь Черного Гариуса, не могло быть и речи, и Нишка отправила письмо вперед себя, потому что в городе оставалось еще одно дело, а Келгар должен был осознать бесплодность поисков. Рогатая воровка и сейчас скрывалась в занюханной таверне в трущобах, где окна выходили лишь на соседний дом с мутными стеклами и покосившейся крышей. Воняло кислой капустой и рыбой. Она слышала ругань и видела сушившееся между карнизов, похожее на нелепые флаги белье, поэтому предполагала, что дом напротив жилой, просто очень бедный. На веревках висели застиранные пеленки, простыня, чья-то необъятная ночная сорочка… Нишка отвела взгляд. Было противно: от вони, от бегающих по потолку тараканов, от пауков в углах – но оставаться здесь надолго она не собиралась, а потому просто терпела. «…В городе тихо. Очень. Я про слухи – знаешь, как затишье перед штормом… они могут готовиться к войне, и я даже проникла в Башню Владык (рискуя шкурой, между прочим!), но не узнала ничего. Аиши там нет. Я тут проверну одно дельце и вернусь». Она действительно решилась на эту неслыханную наглость и проникла под видом волшебницы, только обучающейся магии, в Башню. Так страшно ей не было еще ни разу за все воровские ходки, потому что цена здесь стояла повыше жизни – эти волшебники могли сделать с ней все, что угодно. Превратить в нежить на целую вечность или устроить что-нибудь похуже. Она пробралась на несколько уровней вверх. Улыбками, убийствами, откровенным враньем и невероятной удачей. Но даже о Черном Гариусе здесь все позабыли, и в стенах Башни Владык гуляли лишь сплетни волшебников друг о друге, новости о пиратах и чьих-то смертях… но ни слова о войне или Короле Теней. И никаких слухов ни об осколке, ни об Аише, ни о мече Гит. Ей осталось лишь вернуться ни с чем. Она бы сбежала из этого проклятого клоповника уже сейчас, если бы не одно дело, которое должно было задержать ее здесь еще на день. Дело, на которое она предпочла бы, сложись все иначе, не подписываться никогда. Меч Гит. Воспоминание разорвалось оглушительной жгучей болью, словно Аише, ломая грудину и ребра, всадили кривой клинок в тело по самую рукоятку. Она чувствовала разорванным нутром холод серебряного лезвия. Она тогда всхлипнула от боли, слыша хруст собственных костей. Аиша подошла к зеркалу в комнате Лиенны, заставленной столами с книгами и свитками, а после – стащила рубашку, разглядывая себя, обнаженную по пояс. Такую же серую, как и все на плане Тени: огонь, дерево, яркие ткани – здесь все было тусклым и лишенным любого цвета. Все, кроме крови. Она провела холодными пальцами по жесткому животу и ключицам. Между обвисших от худобы грудей – там, где когда-то был осколок меча Гит – сейчас осталась уродливая пустота и не менее уродливый шрам. Он блестел от крови и плохо заживал, когда Голод вышиб из ее легких весь воздух и взял верх, поглощая Окку. Как будто проклятие гнездилось именно там, воспаляя ткани и кожу вокруг раны, но при этом та не гноилась, не расширялась, не кровоточила по-настоящему и никогда не позволила бы ей умереть. Проклятие не убивает носителя. Рана напоминала диковинный цветок, распустившийся прямо на ее теле. Его нутро, мягкое и влажное, скрывало в себе нечто большее, как лепестки скрывают семена. Грудь противно ныла при каждом движении, но эта боль не парализовала их. «Ты слышишь голоса мертвых. Все смертные понимают этот язык, но большинство дрожит от страха, заслышав их». Все было именно так. Ей часто снились мертвые. Ее мертвые. Те, кого она вела – те, кто шел рядом с ней. Когда-то. Бледные силуэты, приходившие к ней – их лица были расплывчатыми, голоса – едва слышными, и раз за разом их сметал огромный поток тьмы. Вязкой, как слишком соленое море ее слез, в котором она давно потонула и задохнулась, превратившись в гниющего утопленника, которого туда-сюда носят волны, расшибая труп об скалы до тех пор, пока не останется ничего, что можно было бы уничтожить. Тогда она просыпалась, обессиленная и усталая, и отправлялась искать духов. Иногда она не находила их, и ее жертвами становились самые беспутные жители Мулсантира. Что поделать: иногда люди пропадают на плане Тени. А что до этого – кто пойдет туда искать их, разорванных нежитью? Чем дальше шло время, тем уютнее ей было на плане Тени. Пока спутники спали в теплой Вуали, в каморках театра, где обычно ночевали актеры посреди ярких декораций, она превратила в свое жилище другую Вуаль. Тот театр, где сцена всегда пустовала, и редкими зрителями были лишь тени и призраки. Тот театр, где остались порталы и голем. Тот театр, где стоял операционный стол, на котором вырвали из ее груди осколок серебряного меча Гит. Где не было живых. Тот самый окровавленный стол, с которого она сшибла кандалы для рук и ног, стал ее постелью. Нередко Аиша бродила по пустому Мулсантиру, чувствуя, что среди мертвых ей спокойнее, чем среди живых. После того, как она уничтожила всю нежить, на этих улицах стало тихо, как в могиле. Она наконец-то не слышала навязчивых криков и укоров, что делает что-то не так. Ей оставалось лишь кормиться и поглощать души, прежде чем Голод убьет ее. Казалось, что ее мир разрушился чудовищно быстро – заражение шло не по дням, а по часам, словно в ее мозгу все это время спал подавленный ответственностью и дружбой инстинкт убийства и выживания, который пробудился вместе с Голодом, словно жадный зверь, и брал свое. Один-из-Многих преследовал ее в этих прогулках, и она уже наплевала на его присутствие. Все равно его не видел никто, кроме нее. Сначала она даже не поняла, что из него сделала. Духов было так много, а их так потрепали мертвые жрецы в храме Миркула, что у нее не осталось выбора. Чудовище или нет, но оно помогло ей выжить, несмотря на всю свою омерзительность. Оно было ее тенью, так похожей на Голод, оно убивало из тени ее врагов и уже не раз спасло ее жалкое существование. Несколько тысяч сошедших с ума от вечной боли преступников, ведомые капризным Одним-из-Множества – ребенком, который уже едва ли в десяток лет умудрился стать убийцей. Все они, невидимые глазу других, говорили с ее разумом, шептали и плакали, кричали и издавали вопли боли, втиснутые в опустошенную оболочку медвежьего бога Рашемена. И… служили ей одной. Как непохожи были эти, нынешние, на тех, кто остался в Мердэлейн… – Почему ты не хочешь отправиться со мной? – в голосе Курта она слышит возмущение и обиду. Ему ведь казалось, что все так просто. Что она просто сорвется и поедет за ним хоть на край света, хоть в Ады, хоть куда. Ведь он был таким сильным, лихим и красивым, что мог считаться мечтой любой женщины – моряк и воин, искатель приключений с золотыми волосами и загорелой кожей, будто сошедший со страниц глупых романов, где в объятия таких мужчин бросаются сотни беззащитных и прекрасных красавиц. Но нет. Сердце Офалы билось тяжело и глухо, и напоминало вспыхивающий пламенными судорогами боли кусок угля. Решение, принятое ею через раскаленное клеймо ответственности и достоинства, было сильнее любой любви. Что она могла сделать? – Потому что я не собираюсь связываться с убийцами и Башней Владык. Магам в этом городе одна дорога, особенно женщинам. Офала знала об этом. У нее было два оружия: ее ум и то, что находилось между ног. И если она хотела, чтобы Курт выжил, ей бы пришлось использовать оба, изменяя ему, а после его гибели, которая настигает пиратов слишком часто – существовать за счет чужой благосклонности к ней, как к красивой дорогой шлюхе, отдающейся за богатую жизнь и власть. Или брать в рот и раздвигать ноги перед стареющими магами Башни Владык, чтобы выбить себе место повыше, где ее не могли убить. – Офала, это глупости, – Курт раздраженно отмахивается от ее слов, будто от назойливой мухи, и пепел в ее сердце тлеет яростью и едкой горечью обиды на человека, который подумал, что может вершить ее судьбу, даже не спросив, что об этом думает сама Офала. Его решение и глупая ругань с Нашером вызвали у нее ярость. – Это для тебя – глупости! – она впервые повышает на него голос, и в ее ледяных серых глазах сверкает возмущение. – Ты хочешь, чтобы я стала убийцей за золото и власть? Твоим личным магом, который помогает грабить корабли Невервинтера? Шлюхой, которая продается за твой успех? Курт молчит, и тишина повисает в комнате неловким и звенящим облаком, будто бы стены до сих пор отражают эхо этого крика ярости и боли, и Курт наконец-то понимает всю необратимость ситуации и выбора. Офала-сегодняшняя усмехается про себя, разглядывая крохотный портрет. Ее несчастная, прекрасная, почти единственная любовь… Он подходит к Офале уверенным, широким шагом и стискивает изящное белое запястье волшебницы. – Ты пойдешь со мной. Я не прошу тебя предать себя, я прошу тебя идти за мной. Ты же… – фраза обрывается, будто у него не хватает смелости окончить ее. Долю секунды Офала смотрит на крепкую и загорелую мозолистую руку моряка, а затем высвобождает собственную. – Люблю тебя и готова пойти на что угодно? Нет, Курт. Я говорила тебе, как ты должен поступить. А я не убийца и не собираюсь спать с теми, кто станет покрывать твои дела. Курт отступает и буквально несколько секунд изучает ее лицо с острыми скулами и благородным прямым носом. Туго скрученная на затылке причудливая прическа придает Офале еще большую строгость строгости. – Завтра утром я отплываю в Лускан, – он говорит спокойно. – Если хочешь – иди за мной. Офала не попрощалась с ним и лишь молча наблюдала, как он уходит. Где-то хлопнула дверь в ее комнатах. Занавески вздохнули от порыва ветра. В золотом луче предзакатного солнца, падавшего на алый ковер, танцевал вихрь растревоженных пылинок. В то утро она не пришла в гавань. Последний раз о Курте она слышала лишь то, что герой Невервинтера, несколько месяцев назад спасший город от чумы, принес его голову Аарину Генду, начальнику разведки лорда Нашера. В ту ночь Офала плакала, как никогда, потому что вся позабытая боль, все лучшие воспоминания превратились в огненный ком, который стоял у нее в груди, не давая дышать и думать. Она разорвала подушку и разбила кулаки в кровь, пытаясь безуспешно вытолкнуть его наружу, но так и не смогла. Она перепробовала многое, чтобы забыть о нем. Но ни любовники, ни замужество так и не спасли от боли. Слабая надежда промелькнула и исчезла лишь единожды, и погубила она ее сама. Она вновь была ни с чем: при Офале осталась лишь волшебная шкатулка, в которой бесполезными цветными осколками стекла лежали обломки памяти о других мужчинах. Они могли стать любимыми, но слишком многие из них были мертвы, и собрать из неподходящих друг к другу кусков мозаики она не смогла бы ровным счетом ничего, кроме уродливого омертвевшего призрака прошлого. Он почти ничего не соображал от боли. Он уже даже не осознавал, что происходит, и на сколько суток эта боль лишила его сна. Сначала они просто держали его в темнице. Крыс, голод, грязь и гнилую воду он мог перетерпеть. Насмешки – игнорировать. Поддерживать в себе веру мог молитвой, все еще слыша печальный отклик Тира на его зов и цепляясь этим за ускользающий разум. Он видел кровавые слезы, сбегающие по лицу Ослепленного и Беспристрастного, и понимал, что тот ничем не может помочь ему. Боги велики, но не всесильны, и ни один из них не смог бы наделить своего последователя такой мощью, чтобы тот сумел смести на своем пути более сотни солдат и стражу целого города. Но молчание ненавидимо теми, кто утрачивает в своих глазах легкую добычу. Они… да, они хотели увидеть его на коленях, умоляющего о пощаде, кричащего, как другие узники, желающего отдать все, лишь бы избежать суда и кары. Он лишил их этой радости. Крики бы ему не помогли. Лишь раззадорили его тюремщиков. Он знал, что суд Лускана запрещал… некоторые пытки. Он требовал оставлять осужденных целыми и невредимыми, но на слишком многое в этом городе смотрели сквозь пальцы, а потому пожизненное заключение здесь было равносильно смертному приговору. В этой тюрьме оставалось лишь насилие ради насилия, когда никто не нуждался в признаниях и свидетельствах. Суд состоялся. Пародия на правосудие свершилась. Особый, «милосердный» приговор. Кажется, сначала они сорвали ему ногти с рук. Тогда он еще мог кричать и чувствовать страх, что раны могут загноиться, и он больше не сможет пользоваться ни мечом, ни пером… хотя к чему была та мысль, если в этих застенках никогда не дадут ни первого, ни второго? Он смотрел на кровь, заливающую ладони, и даже собственный крик звучал, как что-то отдаленное. Эта боль была только физической. Он пока еще мог нормально видеть, говорить и слышать. Он помнил красные отблески жаровни. Кусочек неба. Решетки. Кажется, так было сначала… сначала ли? До того, как он тонул в обжигающе ледяной воде, которой заливали его лицо и голову, не давая ни дышать, ни видеть, ни спать. Иногда это был просто поток, как будто сдирающий плоть с его онемевшего лица. Иногда – бездонная чернота колодца, в которую он погружался с головой. Она принимала его в свои объятия, и куски льда царапали лодыжки и почти вывихнутые, едва выдерживающие его вес суставы. Кожа не чувствовала ничего, но боль от горячей воды, которой его окатывали после, была хуже всех ожогов, которые только могли случиться. Они ничего не хотели. Они ничего не спрашивали. И он даже не мог думать, что случится, если за него примутся другие палачи. Эти обратили в пытку то, что другие узники посчитали бы за счастье – свет и воду. Горло горело от недостатка воздуха, разум мутился от поднявшегося жара. Холод донимал его везде – и в камерах, и когда его пытали, и когда вели обратно. Головная боль становилась такой, что хотелось умереть. Позвоночник был похож на раскаленный прут, и парализующая движения пульсация отдавалась в каждом суставе его тела. Он не мог согреться, и тело казалось живым лишь наполовину. Лодыжки и колени были отекшими и мягкими, как у куклы. Кашель рвал горло, и ему казалось, что еще чуть-чуть, и он увидит на изуродованных ладонях первые капли крови из собственных легких. Искры раскаленного железа превращались в звезды, камень – в поглощающие его морские волны, голоса – в эхо. Тюрьма расплывалась и искажалась, и то и дело он видел, как потолок течет, будто воск, и обрушивается на него всем весом ледяных глыб, обжигающим удушьем от холода воды, приносящим короткое забытье обморока, из которого его выдернет новая боль. Кошмарный сон, бред, который никогда не кончается. Не его жизнь и не то, что могло случиться. Под ним проваливался пол, огни становились призраками, а в игре теней он видел лица тех, кого знал. Поначалу в его камере стояла тьма, но когда в ней появился сияющий шар света – он его проклял. Шар не исчезал и вызывал такую боль в воспаленных веках и уставших глазах, что он мог только пытаться зажмуриться и прикрыть лицо руками. Головная боль усиливалась, и ему казалось, что череп напоминает полый сосуд, внутри которого гулко бьется колокол, полный игл. В ушах звенело, и перед взглядом плыли разноцветные круги, даже когда он пытался прикрыть глаза. Боль лишила его сна, и несколько ночей он бредил, потеряв чувство и пространства, и времени. Вокруг был только проклятый слепящий свет, перемешанный с тьмой ледяной воды, в которую его окунали, чтобы он не вздумал заснуть. Была нестерпимая резь в висках, хрипы в горящей от удушья и воспаления груди и горячая болезненная пульсация в обезображенных кончиках пальцев, которые никто не собирался лечить. Потом они сломали ему предплечья, и он больше не мог защищаться от них. Кажется, тогда он и сорвал голос – и тогда же окончательно утратил чувство времени, потому что эта боль была стократ сильнее той, что он уже чувствовал. Он не мог даже пошевелиться, чтобы облегчить ее, и слышал, как хрустят трущиеся друг о друга осколки костей. Этот звук был хуже всего, что ему доводилось слышать за всю жизнь. Он не знал, сколько еще он мучился. Боль сделала его почти слепым и утратившим разум. Он то проваливался в беспамятство, то просыпался, запоминая лишь блеск ножей и решеток и красные искры раскаленного железа. Слеп от света и опять терял сознание от новой боли, чтобы очнуться и ощутить ее вновь. Ему казалось, что он не может даже думать, убегая внутрь себя. Каждая мысль вызывала новый гулкий удар колокола боли о стенки черепа, а каждое движение скручивало его тело от обжигающей рези в спине. Это заточение и было его казнью. Милосердный приговор… милосердный в глазах суда Лускана – пожизненное заключение, во время которого пленник может протянуть едва ли пару месяцев. Он проваливался в беспамятство раз за разом и в какой-то момент уже подумал, что наконец-то умрет, и это закончится. – Мне наплевать на твою войну, – голос Аиши звучит хрипло. Каэлин Голубка слишком, слишком, слишком напоминает ей о ком-то. О том, что могло бы быть. Самым правильным кажется смять эти мягкие белые крылья, наполнить кровью это горло, выколоть эти черные – не голубые – глаза, вырвать с корнем серебристые волосы. Она постоянно вещала о своей великой миссии. О лживой справедливости и любви. Этот проклятый, изгнанный с небес ангел, пошедший против законов всего мироздания, осмеянный сейчас умирающим Миркулом. Ее присутствие вызывало в голове Аиши тупую боль, и сколько раз ей хотелось растоптать ее, сломать ее суставы, чтобы Голубка уже никогда не смогла взлететь. Лживая философия, столкнувшая ее с пути прежнего, сейчас была не хуже. Жалость ко всем и каждому, жалость к тем, кто ее заслуживал и нет. Смешная попытка искупить вину перед теми, кого ее прежнее сочувствие завело в Стену Неверующих и оставило там навсегда. О, Аиша была уверена, что их души являются к Каэлин по ночам и плачут, роняя гнойные слезы на ее хорошенькое лицо. Шлюха. Лицемерная сука. Но Каэлин умеет лечить Сафию и хорошо дерется, а потому раньше оправдывала свое присутствие. Но сейчас головная боль и обжигающий ее глаза свет становятся нестерпимыми, и ей хочется лишь одного – заткнуть ее рот, выдавить ее глаза, обагрить кровью ее крылья, чтобы этот сладкий щебечущий голосок смолк навсегда. И здесь, на кладбище мертвых богов, Аиша наконец-то нападает на Голубку: без предупреждения и быстро, потому что жизнь превратилась лишь в заведомо проигрышную партию, где она может делать все, что хочет – лишь бы посмеяться над собой и посмотреть, как далеко она может зайти. Голод затягивает ее все глубже, будто в бездонный океан, где царят холод и мерцающие огоньки зубастых чудовищ, ползающих по мертвому дну. Проклятие, сгубившее сотни душ. Неутолимая жажда возместить собственное нищенское существование воспоминаний и чувств – чужими, будто вампир, который питается плотью и кровью, чтобы ощущать себя хоть немного похожим на человека. Сила Миркула наполняет ее такой мощью и такой болью, что от нее готовы лопнуть и расплескаться черным гноем все отравленные сосуды ее тела, только что вместившего в себя сущность мертвого бога, позабытого всеми, кроме крохотной горстки последователей. Если она убьет еще и жрицу Илматера – ничего страшного не случится. Просто еще один труп, и еще одна, сладкая, способная хоть ненадолго сделать ее живой, душа. Сафия смотрит на нее в молчаливом ужасе, и не пытается ни помочь, ни отговорить, сжав белые от ярости губы. Но чудовище, созданное ею самой, ликует от радости. «Да, хозяйка! Она наполнит наше Множество!» Миллионы замученных душ, заключенных в одну омерзительную оболочку сияющего мертвенными огнями призрака, распространяющего вокруг себя волны ледяного холода. Они верещат в экстазе, когда видят ее боль и понимают, что на свете существуют пустота и холод большие, чем их собственные. Каэлин отбивается яростно – в черных глазах ангелицы полыхают боль и ненависть одновременно. Слепая вера придает ей сил, когда Аиша со смехом кружит вокруг, уворачиваясь от ловких ударов булавой и читая заклинания. Терпение Аиши лопнуло, и жрицу, когда-то готовую ей помочь, сейчас она желает просто ослабить, а затем поглотить, навсегда заткнув ее лживый, говорящий о справедливости, помощи, любви и правде, рот. Она парализует ее и разбивает ногами крылья, а Голубка, лежа в серой пыли, корчится от боли и кричит, кричит, кричит… Дух Каэлин отвратителен и сладок, как слишком приторный мед. Он вливается в тело Аиши нехотя и медленно, и из всех спутников, что пытались помочь ей в проклятом Рашемене, с ней остается лишь монстр и все еще чудом держащаяся Сафия, бесконечно глупая в своей вере, что может спасти окровавленную тварь перед ней. И Аммон Джерро. Он совсем не узнает ту девочку из Западной Гавани, которая всего лишь несколько недель назад победила Короля Теней. Он понял, что от Аиши ничего не осталось, когда она не узнала его. Ее память превратилась в трепавшиеся на ветру ломкие лохмотья. – Помоги мне добраться до цели, или я сразу отдам тебя этим демонам, – она говорила хрипло, будто простуженная. В ее горле клокотало, будто ее голос был отзвуком крика потревоженных воронов. Ее спутниками вместо живых существ стали легенды и духи. Женщина в красном, падший ангел и чудовище с голосами мертвых. Их смутные очертания ворвались в его мутившийся от слабости разум, крепнувший по мере возвращения ему самого себя. Аммон Джерро будто бы пробуждался от долгого сна. Ему возвращали душу, и девушка, которую он когда-то знал, как Носительницу Осколка, завороженно и жадно смотрела на красно-золотое сияние, струившееся между пальцев из легкой сферы. Его душа была слаще многих других, что ей приходилось видеть. В ней была великая сила, обреченная на вечные муки, и, возможно, в вихре его воспоминаний могла отыскаться ее собственная память. Она бы поглотила его, не раздумывая, если бы в янтарных глазах чернокнижника не промелькнула крупица узнавания. Часть чего-то, что заставило ее остановиться. – Что ты здесь делаешь, Аиша Фарлонг? Он сел на постели, разглядывая хранилище мертвых вокруг: грязные просевшие койки и тусклый свет лампад и свечей. Пятна крови предыдущих узников чернели на полу, устланном циновками. Здесь Нефрис оставила его умирать: печальная участь для всех, кто лишался в Тэйской академии самих себя. Тех самых, у кого по глупости или силой забирали души, отправляя их, подобные всего лишь легким разноцветным сферам, в огромное хранилище на верхнем этаже, которое охраняли заклинания и големы. Опустошенные тела обычно гнили и умирали здесь, в лазарете, где он проснулся. Библиотека из сотен чужих воспоминаний и жизней – наивных юношей и девиц, великих правителей и магов, искателей приключений и ученых. Их тел не осталось, но души, обреченные мучиться в опытах неумелых студентов, существовали до сих пор. Девушка, что когда-то победила Короля Теней, была будто застигнута врасплох его простым вопросом. Он не пробудил спящий разум от кошмара, но зазвенел колокольчиком в причудливом мире ее ужасов. В ее потускневших желтых глазах он увидел безумие, которого прежде не было. – Я собираю разбитые зеркала из утраченных миров и надежд. Я выдавила ему глаза, чтобы он больше не видел моих снов. Он помнил ее совсем другой. Когда в ней было больше жизни, и она не была так жалка, слаба и сломлена, как сейчас. В его воспоминаниях она все еще оставалась героем войны. Девчонкой, в чью грудь еще в млденчестве по глупому недоразумению и ошибке судьбы попал осколок серебряного меча Гит. Эта девочка была колдуньей, которая постоянно вздорила со своей ровесницей и горделиво держалась мага старше ее. Эта девочка была влюблена и держалась за свою любовь изо всех сил, что у нее еще оставались. Эта девочка смогла удержать расколотый серебряный клинок своей волей и смогла разрубить последнюю нить, которая связывала Короля Теней с миром смертных. Аммон Джерро всегда подозревал, что они взвалили на нее слишком много. Вероятно, что-то нарушилось в ней еще до того, как она оказалась проклята, а те, кто был с ней в Рашемене, оказались так же безумны, как она. Он не видел чудовища с голосами мертвых, но видел, как Аиша говорит с ним, точно сумасшедшая. Она смеялась и жестикулировала чему-то, чего не видел никто, и лишь раз ему померещилась огромная тварь: сгусток тьмы в лохмотьях с мертвенно-бледными голубыми огнями, что бесшумно парил над землей. Поначалу он думал, что ее можно спасти. Поначалу. До того, как они оказались на кладбище, где дремал позабытым кошмаром бывший бог мертвых Миркул. Он плавал в пространстве обломков скал, звездных вихрей, туманов и метеоритов, где блуждали потерянные путешественники между миров и беззвучно плыли города гитиянки. Но вместо того, чтобы оставить Миркула умирать дальше, вместо того, чтобы отомстить ему забытьем и вечным упокоением, как сделала бы Аиша Фарлонг, которую знал Аммон Джерро – женщина перед ним поглотила душу умирающего бога. Она тогда изменилась в лице. Она кричала и рвала на груди одежду, будто ее пытали, вливая в желудок раскаленное железо. Ее кожа иссыхала, руки как будто гнили на глазах, и ее тело, слишком истощенное проклятием, стало таким худым, что он видел, как кожа обтягивает челюсти и зубы. Он наблюдал за ее чудовищным перевоплощением, не смея мешать, когда тэйка, как две капли воды похожая на свою мать Нефрис, коснулась его руки. Когда-то он ее предал, и сейчас ей достало ума и силы не мстить ему. Сафия без второго имени от отца смотрела на него серьезно, и ее голос звучал едва слышно. – Уходи, Аммон Джерро. Уходи, или она убьет и тебя тоже. Ганн пытался найти во снах тех, кого она раньше звала «другими». Он мертв, и сны поглотили его. Уходи и найди их на земле. Дельце, о котором она писала Келгару, было едва ли не сложнее всего, во что Нишка ввязывалась за всю свою жизнь. Она никому не рассказывала об этом по-настоящему, кроме Офалы. Та, подумав, решила оказать ей, как она это называла, «магическую поддержку». Нишке хотелось поскорее закончить со всем этим. Война и ее отголоски держали их всех вместе цепкими крючьями, и все эти дела – оставшиеся и провисшие – оказались последней веревкой, которую они должны были разрубить, чтобы наконец-то зажить своими жизнями и прекратить вариться в котле, где судьба через многие годы раз за разом бросала их навстречу друг другу. Казалось чудовищно ироничной нелепостью, что она и Кара встречали до всего случившегося Касавира, Касавир помнил Аммона Джерро двадцать лет назад, Аммон Джерро знал Бишопа до лусканской войны, Бишоп встречал на дорогах Келгара, Келгар – Гробнара, а гном проходил несколько лет назад через Хайклифф и знал Шандру. Из общего круга выпадали только Аиша да гитзерай, которая исчезла так же, как и появилась. И Офала. Она никогда не путешествовала с ними, но была связана так же странно и неразрывно уже многие года. Она тоже знала некоторых из них. Она помнила ее и Касавира. Она слышала об Аммоне Джерро. Из всех долгов, что Нишка когда-либо возвращала в этой жизни, до сих пор за ее спиной оставался один, и сейчас она намеревалась от него избавиться раз и навсегда. – Почему ты – и его спасаешь? – голос волшебника звучит иронично, а пальцы лениво перебирают полосатую шерсть Джарала, когда Нишка скупает все зелья, которые только может найти – невидимости, ловкости, силы – все, что хоть сколько-то поможет ей в том, что она собирается сделать. – Я должна ему отплатить хотя бы за ту жизнь, которая у меня есть, – голос воровки звучит сердито, когда она разглядывает два – на вид совершенно одинаковых – пузырька. – Ты ничего не знаешь об этом, Сэнд. – У тебя есть совесть, мм? – кот недовольно высвобождается из-под руки Сэнда и с мягким стуком спрыгивает с прилавка. А волшебник щурит глаза и почти лениво изучает воровку. – Или ты вдруг решилась на бескорыстную помощь? – Пошел ты, Сэнд. Не твое же дело. – Нишка хмурится еще сильнее и раздраженно щелкает хвостом. – Ты сам хоть раз подвергал свою задницу риску не по просьбе Нивалля? Эльф лишь вздыхает в ответ на слова воровки и возводит взгляд к потолку. – Дорогая, я, в отличие от вас всех, стараюсь проблем избегать. Если кто-то пропал в Лускане, то ему уже не поможешь даже ты. Оставь паладина его судьбе. Нишка звенит склянками неожиданно громко. Красно-оранжевые глаза тифлинга смотрят на эльфа почти зло. Она рассержена, и в мягком лилово-перламутровом сиянии ламп волшебной лавки ее оживленное лицо выглядит взрослым и строгим. Лаковые рожки на лбу блестят. – Знаешь, Сэнд, я иногда не понимала, кто же из вас больший мудак – ты или Бишоп. Он хотя бы предупреждал. Когда-то, еще несколько лет назад, Касавир увел ее с промерзлых улиц, где лежали груды мертвецов, а люди ели чумных крыс и умирали от голода – или от чумы. Он увел ее туда, где была еда и безопасность, тепло и кров. Он не пытался навязать ей собственную веру в Тира, не пытался отдать в храмовый приют, но… он приглядывал за ней. Она была ловкой девочкой и уже в десять могла спрятаться от кого угодно и где угодно. Он позволил Офале взять ее под свое крыло в качестве самого незаметного и лучшего шпиона, а затем и вора. Она была бесценным помощником хозяйки «Лунной Маски». Он дал ей кое-что большее, чем она сама могла представить – надежду на будущее. Не самое благочестивое, не самое беззаботное, но он и никто другой увидел в девочке с рожками не отродье ада, а всего лишь еще одного потерявшегося и почти насмерть замерзшего ребенка, которому была нужна помощь. Она… черт возьми, она даже начала верить, что боги действительно существуют. К его чести, этим могли похвастаться на памяти Нишки немногие паладины и жрецы. Он никогда не говорил о том, что сделал, ни разу даже не упомянул об этом при всех остальных. Она все время ждала подвоха, которого так и не оказалось. И сейчас Нишка намеревалась отплатить ему тем же самым: еще одним шансом на жизнь. Воровка достала из куртки золотую монету Тиморы и поцеловала ее на удачу, а затем вернула обратно, слегка нервно коснувшись пальцами маленького кармашка. Ощущавшийся под пальцами рельеф монеты слегка ее успокоил. Ей пришла пора выдвигаться. Аиша медленно вела острием ножа по коже. Та раскрывалась почти безболезненно, как спелый гранат, выплескивающий алый сок. Смысла в ее действиях так же не было, и когда ее попытались остановить, она лишь наставила нож на Сафию и Ганна – и убралась прочь. На бесцветный теневой план, где на сцене театра гнили трупы и до сих пор стоял обагренный ее собственной кровью операционный стол. Аиша сидела на нем, почти нежно перебирая те инструменты, которыми кромсали ее грудь, и водила кончиками пальцев по дереву. Ей хотелось ощутить эту боль, чтобы очнуться от кошмара, но она не чувствовала ничего. Аиша смотрела на рану и тяжело шлепавшиеся на стол темно-алые капли, которые должны были засохнуть и смешаться со старыми потеками ее же крови. Ей казалось, что порезана не ее рука. Красный… алый… как цветы, как закат… как любовь. Красная женщина. Вот кого она должна убить. Вместе с памятью, не приносившей ничего, кроме боли. Когда гитзерай будто бы много веков назад говорила ей, что она встанет из пепла, словно птица-феникс, что она почувствует вкус свободы, что впервые после войны вздохнет полной грудью, и ей станет хорошо – все было глупостями. Ей не было хорошо. Не было ничего нового, ничего прекрасного. Она провалилась из тьмы в еще большую тьму и лежала в ней, давясь собственной же кровью. Любовь… Они столько твердят ей о любви, забывая, что ее единственная – погребена раз и навсегда. Она умерла в Мердэлейн. Они травят ее единственную огромную рану в душе. Хотя, что там – ее душа и так сейчас похожа на рану, и чем ближе та великая цель вернуть ее, тем отчетливее она слышит неспешную поступь смерти. Та дышит ей в лицо и щекочет языком кожу, будто любовница. Возможно, дух ее любви и витает где-то в забытье, но ее больше нет, сколько бы ни лгали видения. Когда Основательница оправдывается, что виной всему была любовь – она отвечает смертью за смерть, и это кажется ей единственно правильным. О нет, она отвечает даже худшим, чем смерть. Вопль боли, который тогда сотряс пожиравшего ее монстра, был похож на вибрацию. На страшный удар похоронного гонга, звон которого заставил дрожать все ее тело. Это кричал когда-то живой мужчина на самых дальних задворках твари внутри нее. Мужчина, которого проклял и лишил души Миркул. Мужчина, которого она заставила насытить собственную пустоту духом когда-то любимой женщины, ради спасения которой он понес это страшное наказание. Он бился и сопротивлялся, он орал в сумасшествии, будто ожив на краткое мгновение, и поглощенный дух Миркула, его божественная сила, убила в этой измученной обреченной душе последнее, что только могло остаться. Голод теперь принадлежал лишь одной Аише, и этот крик, эта боль, принесли ей облегчение. Столько силы, столько власти… Голод, кем бы он ни был, наконец-то подчинился ей. Она смогла его обуздать, и все остальное показалось неважным. Губы Сафии дрожат от злости. В карих глазах полыхают огненные искры гнева. – Ты никчемная, отвратительная, ужасная тварь! Все, что она делала, это было ради любви, а ты... ты ничто... ты просто голод... – И что с того? – голос Аиши звучит хрипло и не по-женски – словно все поглощенные ею преступники и убийцы, мертвые боги и твари Рашемена, пожирающие людей, прорываются из ее нутра и искажают слова. – Что с того? Она убила меня, – Аиша делает паузу. – О, даже не так. Ты убила меня. Сафия приходит в ярость, чувствуя себя так, будто из ее тела вырвали что-то очень важное. Ее нутро заполняет холод, и, зная обо всем, она понимает, почему. Ее мать, она сама, Основательница… и Лиенна, белая хозяйка театра «Вуаль». Все они были одной и той же Женщиной в Красном. Разбитая, раздробленная, так и не воссоединившаяся душа женщины, которую когда-то любил Акачи – любимый и верный жрец Миркула, пошедший против своего бога, когда его любовь оказалась обречена на муки в Стене Неверующих. Но остатков души Акачи больше не существовало, и Основательницы – тоже. Аиша отбивалась от магии Сафии и хохотала, как безумная. Она не могла объяснить, почему, но ирония совершенного ею зла кажется ей восхитительной и очень, очень смешной. Поверх тела старухи-Основательницы укладывается труп Сафии, и их души наконец-то обретают единение. А Аиша не чувствует ничего, кроме привычной агонии гниющей души, и сжимает в кулаке духи всех четверых, что могли бы пройти вместе с ней этот путь до конца. Она не замечает, как наблюдает за этой дракой Аммон Джерро и уходит прочь, в никуда. Она решается на сущее самоубийство – спуститься в Хранилище Миркула и пройти к богу смерти в полном одиночестве. Пройти и навсегда остаться там, где обитает Келемвор, потому что ей больше нечего делать в мире живых. Что же поделать, если даже смерть ее не приняла после всего, что она натворила. Все, чего она добилась – это лишь амулет, наполняющий ее такой силой и слабостью, что те кружат голову, как дурман и вино. Свет, исходящий от проклятых паладинов Келемвора, жжет ей глаза, но во тьме она чувствует себя безраздельно сильной. Поначалу в снах Мулсантира появилась новая нота. Она ворвалась на его поляну из снега и хвои далеким запахом моря, озоновым ароматом заклятий, горящих в пожарах роз, дымной страстью корицы и нотой яблок. На вкус в нем была сладость любви и горечь отчаяния, подсоленная едкими слезами – такими едкими, будто они копились веками. Это была Аиша Фарлонг, которую Ганнаев-из-Грез еще не знал. Ее сон отличался от снов девушек и женщин, которых посещали томные любовные видения или мутное болото обрывков их жизней. Ее сон был прекрасен и ужасен, как сказка, которая превращается в кошмар. Героическая баллада, прелестная песнь о спасении мира и уничтожении зла, которая оборачивалась погибшей любовью, страшной тьмой, свернувшейся у сердца, будто ядовитая змея, и расколотым на части разумом, способным стать большей пыткой, чем все мучения ада. В этих снах был человек, которого она любила. Сильный, красивый. Так она его помнила. Возможно, таким он и был. Были ее друзья, по которым она печалилась. Странные и непохожие друг на друга, как вереница обломков в калейдоскопе, они приходили и уходили, позволяя ему наблюдать за ними. Тогда он прятался в самых тайных закоулках ее снов. Он не знал, как горько пожалеет о своем знании и единственной попытке помочь Аише. Тюрьма была сырой и темной. Едва слышно, но назойливо капала вода и пищали крысы. В плотном мраке, густом и грязном, гнили чьи-то раны и кого-то донимала боль. Вонь нечистот, болезни и гноя пропитала даже камни. Низкие потолки, ошметки соломы и темнота, которую разгоняли лишь факелы возле засаленных столов, за которыми играли в карты стражники. Настоящий ад. Нишка пробиралась все ниже и с нарастающим отчаянием, выпив уже второе зелье невидимости, заглядывала в камеры одну за другой. Его тут не было. Она понимала, что узнает Касавира в любом состоянии, но ей не попадалось никого даже близко похожего. Были обезумевшие старики, глядящие в одну точку. Были полуголые грязные женщины, съежившиеся на соломенных подстилках. Были пустые камеры с засохшей кровью на камнях. Были молодые преступники, которых еще не успели сломать – они изрыгали проклятия и метались в камерах, как дикие звери. Но они ей были не нужны. Нишка бесшумно проскальзывала мимо охранников, выбирая моменты, когда отпирались двери между уровнями. Она стащила связку ключей, придерживая их на всякий случай, но пропажу пока не обнаружили. Оставлять за собой цепочку трупов было бы глупо, да и она всегда предпочитала более… изящные методы. За время войны она многому научилась. Магические ловушки после Мердэлейн казались детскими поделками, а стражники – слабаками и недоумками после теней и нежити, которые чуяли живую кровь, словно акулы. Посреди всего этого главной трудностью Нишке по-прежнему казалось не найти Касавира, а вытащить его отсюда. Она не слишком доверяла магии даже после победы Аиши над Королем Теней, и амулет, который дала ей Офала, по-прежнему казался всего лишь простой безделушкой. Полый кусочек сапфира с тонкой серебряной иглой на конце, которая должна была наполнить амулет кровью и активировать его. «Черти возьми, да где же он!» Она уже начинала бояться, что не найдет его. Тюрьма вгрызалась в землю на много ярусов вниз, и если ее не предали – Касавир должен был быть уже где-то близко. Страх нарастал в ней испариной на ладонях и учащающимся дыханием. Голова грозила стать легкой и пустой, будто сухая губка. Нишка взяла себя в руки и проскользнула в очередную дверь. Не впервой. Одна из камер здесь сильно отличалась от других. Из нее шел ослепительный, режущий глаза свет, белый и холодный. Ее зрачки рвануло болью после почти кромешной тьмы, и с непривычки Нишка даже зажмурилась, прикрыв лицо ладонью. Тифлинг прокралась мимо стражников, заглядывая внутрь освещенной камеры, и едва сдержалась от того, чтобы выругаться или зашипеть от возмущения. Она наконец-то нашла его. Живого в нем выдавало лишь болезненное хриплое дыхание. Он лежал, вытянув неестественно изогнутые руки, раздувшиеся и гротескно опухшие под грязной тканью остатков рубашки. Казалось, что вся кровь Касавира осталась на полу – засохшая черная лужа на ледяных камнях. Ей даже думать не хотелось, как и зачем его пытали. Перед Нишкой лежала лишь тень того паладина, которого она помнила, и ей оставалось только попросить Тимору, чтобы Касавир, по крайней мере, помнил если не ее, то себя. |